С годами серебристые кусты превратились в сплошные непролазные заросли. Их терпкая горечь разносилась на всю округу, и так перчила в горле, что Мишке порой казалось – можно запросто задохнуться. Если с речки доводилось идти мимо пустыря, он всегда зажимал фуражкой облезший на солнце нос.

Но нынче август уже перевалил на вторую половину. День выдался прохладный, моросил мелкий дождь. И запах полыни уступил господство чистому дыханию близкой осени. Мишку это нисколько не обрадовало: мысли были совсем об ином. Соседский мальчишка Димка рассказал, что минувшей ночью в развалинах храма вдруг зазвонил колокол.

Мишка всё равно не поверил, но решил наведаться в храм.

День давно покатился на убыль. На западном краю неба – прямо за дальней полоской леса – нехотя догорал закат. Красные языки пламени распластались над городом Ольшанском, их отблески весело отражались в окнах деревянных изб, кирпичных особняков и высотных домов. Времени у Мишки было в обрез, ведь мать велела пригнать с речки гусей. «Ладно, гуси никуда не денутся. Колокол важнее», – решил он и прибавил шагу…

В давние годы по престольным праздникам в церковный храм со всей округи собирались прихожане. Колокол заранее оповещал их о заутрене или вечерне. Но власти – ещё в тридцатые годы – храм закрыли. Дожди, порывистые ветры и злые морозы неумолимо разрушали обросшие мхом старые кирпичные стены. Заброшенный и молчаливый, полуразрушенный храм в лунные ночи вызывал у горожан непонятную тоску и безысходность, а нередко – и необъяснимый страх…

При свете дня даже местная ребятня не забредала сюда, поиграть в прятки. И лишь Мишку неудержимо влекло на развалины. Дед когда-то по большому секрету на ушко сообщил ему, что в храме есть потайная дверь, ведущая в подземелье, а там – в чёрной и леденящей пустоте – наверняка прячутся древние клады. Мишка тут же загорелся желанием – найти заветную дверь, а если повезёт, – то и несметные сокровища. Пока это никак не удавалось, но упрямства ему было не занимать…

За лето его русые волосы выцвели добела и стали похожи на конопляную паклю. Среди чернеющих развалин волосы выделялись белым пятном. И сверстники ещё издалека определяли – их приятель снова пошёл искать заветный клад. Но увязаться за ним даже не пытались. Знали – в такие минуты одиночество для Мишки – слаще медового пряника. А спорить с его крепкими кулаками охотников не было…

Вот, наконец, и здание храма. Внутри сумрачно, тихо, пахнет сыростью и запустением. Со стен строго и отчуждённо глядят полустёртые лики святых…

Замирая сердцем, Мишка встал возле стены, в надежде услышать колокол... И вдруг вдалеке раздались торопливые шаги. Мишка быстро юркнул за каменную колонну.

Вскоре в оконном просвете появился высокий мужчина. На нём был чёрный плащ, застёгнутый на все пуговицы, на голове – широкополая шляпа, надвинутая на глаза. Из-под неё торчал только нос. Мужчина, прихрамывая, приблизился к одной из кирпичных ниш, немного постоял и куда-то скрылся.

Холодея от страха, Мишка шагнул вслед. И вдруг оказался перед дверью. Раньше он не замечал её. Да и не заметил бы, наверное, никогда – серая железная дверь намертво сливалась со старой извёсткой стены. Сейчас дверь была приоткрыта. Стараясь, чтобы не заскрипела, Мишка потянул за створку.

Мишка попятился и, ощупью выбравшись из подземелья, со всех ног кинулся прочь.

А дома его уже ждала рассерженная мать. Она только что закончила стирать бельё, лицо – распаренное и красное.

Он долго слонялся по берегу, но гусей так и не нашёл. Быстро темнело, и вечер уже неудержимо сливался с ночью. Ещё немного – и даже прибрежных кустов не различить. Зная, что может крепко влететь от матери, Мишка обречённо решил: «Пойду ночевать к деду…»

Мишка в семье был поздним ребёнком. Разница со старшим братом Антоном равнялась одиннадцати лет. Антон работал в районной газете «Ольшанская хроника» корреспондентом. Высокий, с покатыми плечами, утром, он, играя налитыми буграми мышц, делал зарядку с гантелями, выпивал чашку кофе и спешил в редакцию. К брату Антон относился снисходительно, как к малому и пока ещё неразумному существу. Чтобы мальчишка на улице умел постоять за себя, научил нескольким боксёрским ударам, показал, как от них уклоняться.

Ещё в детстве Антошка увлёкся спортом. Зимой вперегонки со сверстниками, бегал на лыжах, летом – в три взмаха переплывал речку Ольшанку, мирно катившую воды в двухстах метрах от дома. А когда подрос, не раздумывая, записался в боксёрскую секцию.

Домой после занятий приходил измотанный и злой. Мать как-то не выдержала, слёзно запричитала:

Антошка раздражённо оскалил белые ядрёные зубы и отвернулся…

Но летели дни, синяков становилось всё меньше. А через пять лет все стены дома Панкратовых были увешаны почётными грамотами о победах старшего сына, а на деревянной ажурной полке – красовались выигранные на соревнованиях кубки.

После службы на флоте, Антон взялся за бокс с удвоенной силой. И даже, когда поступил в Московский университет на заочный факультет журналистики и устроился корреспондентом в местную газету, он не забросил секцию, хотя времени было в обрез…

Мишка люто завидовал брату. Однажды, тайком подвесил в сарае на перекладину мешок с речным песком, надел брезентовые рукавицы и начал возить мешковину кулаками. И даже не заметил, как сбил пальцы в кровь. Он думал, Антоха непременно похвалит. Но тот лишь рассмеялся: «Ты что, сумасшедший?! Кто ж так делает…» И на другой день в их старом деревянном сарае появилась кожаная боксёрская груша, и они вместе стали усердно долбить её по вечерам.

Своего отца Мишка помнил смутно. Ему сравнялось четыре года, когда в конце марта Иван Андреевич пошёл на подлёдную рыбалку и угодил в полынью... В памяти почему-то прочно застряло одно – отец в сарае вытачивает на токарном станке из куска дерева медвежонка. А он, Мишка, в приоткрытую дверь тихонько, с недоверчивым любопытством наблюдает за ним. Особенно за руками отца. Крупные, узловатые пальцы, в тот момент словно жили отдельно от его рук, и сами собой выполняли нужные движения…

Заметив сына, Иван Андреевич улыбнулся и хитро подмигнул:

На секунду, задохнувшись от счастья, Мишка крепко-накрепко прижал медвежонка к груди и выдохнул:

После похорон всю мужскую заботу о несмышлёныше на себя взвалили Антон и дед, Пётр Васильевич. Брату чаще было некогда, так что Мишка больше тянулся к деду. И тот, сердцем чувствуя горячую мальчишескую привязанность, частенько баловал внука: с получки купил заграничные лыжи, коньки, и даже классный видеомагнитофон…

И вот теперь Мишка спешил к деду на ночёвку.

Когда он вошёл в здание офиса, дед и его напарник – сутулый, с хриплым, прокуренным голосом, дядя Саша, – сидели за столом и пили красное вино. Офис из старого деревянного дома на днях должны были перевести в другой – только что отстроенный кирпичный особняк, а сторожей сократить – вот давние приятели и не ограничивали себя строгими правилами.

Пётр Васильевич внуку ничуть не удивился. Лишь в глазах, из-под кустистых седых бровей, блеснула напускная строгость.

И Мишка остался. Привычно попив чаю, он до полночи смотрел по телевизору многосерийный фильм про бандитов. И лишь, когда дед чуть ли не силком, стал укладывать его на диван спать, он оторвался от экрана.

Но сна не было. Мишка лениво перебирал в памяти минувшие события и встречи. Вдруг, словно наяву встал их старый заросший сад, который он любил до восторженного сердцебиения. И особенно чётко высветился прошлогодний осенний день…

Тогда, в сизых предзакатных сумерках, Мишка сидел на садовой скамейке, кормил хлебными крошками синичек и наблюдал, как с кряжистых яблонь грустно облетают рыжеющие листья.

Однако свет стал медленно растворяться меж яблонь, и вскоре совсем растаял. Пугаясь собственного голоса, Мишка прошептал:

Но они всё-таки рассказали деду о непонятном видении. Пётр Васильевич снял очки, задумчиво откинул назад длинные седые волосы. Потом раскурил трубку, жадно, во всю грудь, затянулся дымом, и со всей серьёзностью произнёс:

Мишка ничего не понял. И позже попросил брата растолковать слова деда, но тот лишь с усмешкой пожал плечами.

Он ещё долго вспоминал бы заросший сад, но мысли расплылись…

Его разбудил громкий скрежет. Мишка вскинулся с дивана. Дед и дядя Саша застыли посреди комнаты в напряжённом ожидании. В тусклом свете настольной лампы их лица были мертвенно бледными, будто они надели маски…

И тут случилось такое, что Мишка чуть не задохнулся от неожиданности: потолочины захрустели, широко раздвинулись, и в комнату сверху протянулись огромные чёрные руки. Сначала они шарили по углам, а потом с невероятной силой схватили деда и дядю Сашу, сгребли их в охапку, какое-то время подержали и отпустили. Дед и дядя Саша, не успев даже вскрикнуть, рухнули на пол. А руки метнулись к сейфу. Какой-то длинной железякой – легко, как яичную скорлупку, взломали стальную дверцу и начали выгребать из сейфа пачки денег. Мишка дико завопил и опрометью кинулся из комнаты. Зная, что входная дверь заперта, он забился в стоящий в коридоре пустой шкаф.

Сколько просидел в шкафу, он не помнил. Его колотила мелкая неуёмная дрожь, мысли путались… И лишь утром, когда на работу пришли сотрудники офиса, мальчишка, услышав их голоса, вылез наружу.

Поднялся страшный переполох. Все кинулись наперебой расспрашивать о случившемся. Мишка – или молчал, или твердил:

По телефону вызвали милицию. Следователь прокуратуры, – низкорослый, круглолицый мужчина по фамилии Федоскин, – отпаивал Мишку водой и пытался добиться от него хоть каких-то показаний. Услышав про чёрные руки, следователь рассвирепел.

Вскоре следователь отпустил Мишку домой.

Узнав о случившемся, мать всплеснула руками, заплакала и побежала в офис. Антон стал нервно мерить шагами комнату. Потом крепко схватил брата за плечи:

Сбиваясь и путаясь в словах, Мишка стал рассказывать о ночном происшествии. Антон всё время недоверчиво поглядывал на него и хмыкал. Потом задумался, по привычке наморщил высокий лоб и тихонько обронил:

В бревенчатую стену бился ветер. Холодный и мокрый, он откатывался за ограду палисадника, на мгновение замирал и вдруг с новой силой кидался на окна дома, царапал стекла веткой рябины.

Час был ранний, и в комнате висел полумрак. Антон сидел за столом над статьёй. Фактического материала было столько – хоть пруд пруди! И очень хотелось не только втиснуть его в намеченный объём рукописи, но и в полной мере рассказать читателям газеты о тех бедах, которые претерпевают жители военного городка после ликвидации воинской части. Но фактура сопротивлялась и никак не ложилась в строчки. Антон чашку за чашкой пил кофе и снова упрямо брался за авторучку.

В эти часы ему было хорошо наедине с настольной лампой. Он давно понял, что человек мыслящий, человек, творящий – просто не может быть одиноким. Быть – значит общаться. Если бытие человека в творчестве – это активное общение, постоянный диалог с самим собой, своими персонажами, своим лирическим героем, путь в самопознание. Антон был рад, что журналистика с ранних лет стала его кровным делом. Иногда ему даже нравилось выматывать силы над каким-то злободневным материалом. Это была своеобразная проверка на прочность. Вот и теперь он знал: пусть просидит над листом бумаги хоть три часа, но всё равно закончит статью…

В памяти неожиданно всколыхнулось далёкое… Тогда, ещё до службы на флоте, он, Антон Панкратов стал корреспондентом газеты «Ольшанская хроника». И сразу ощутил себя востребованным и нужным людям. С удовольствием писал заметки, статьи, зарисовки о людях… Он был лёгок на подъём, с комсомольским рвением и задором брался за всё, что ни поручит редакционное начальство. В любую, даже злую осеннюю морось и зимнюю стынь, сломя голову, кидался выполнять задания. И потом заранее интересовался у ответственного секретаря редакции, когда выйдет его статья. И, чтобы первым прочитать свой материал, вечером чуть ли не бежал из дома в типографию. Выпрашивал у пожилого, вечно небритого и полупьяного печатника дяди Шуры свежий номерок газеты. И тут же впивался глазами в пахнущие типографской краской, строчки. По многу раз перечитывал их, смакуя каждое слово. Его переполняла гордость, что это написал именно он! И работать хотелось пуще прежнего…

Однажды редактор Виктор Борисович Калугин поручил ему подготовить статью о выборах председателя колхоза в отдалённом селе района. Опыта было с гулькин нос, и Антон мог бы отказаться. Но не захотел.

В свои семнадцать с половиной лет Антон был упрям, горяч и не терпел даже малейших возражений. Он знал, что на рассвете через полустанок в Ольшанск ходит пригородный поезд, и решил: наверняка успею…

Сразу же за крайними избами села его обступила метель. Злые порывы ветра, как былинку, стали трепать из стороны в сторону, стараясь свалить с ног. Антон всей грудью вдохнул колючий морозный воздух и смело двинулся вперёд. Однако вскоре он остро пожалел, что отказался от ночёвки. Но не возвращаться же…

Подняв воротник осеннего пальто, Антон шёл долго, спотыкаясь и еле вылезая из сугробов. Иногда, как пьяный, впадал в забытье, и явь путалась с прошлым. Но мысль была только одна – отчётливая и трезвая: «Если присяду передохнуть – замёрзну!» И он шёл и шёл…

Через какое-то время сбоку показалось что-то большое и тёмное. Антон приблизился – это была заглохшая бортовая машина. В кузове, по глаза, закутанные в тяжёлые платки и шали, ютилось несколько фигур. «Доярки на ферму едут», – догадался Антон.

Шофёр, низкорослый тщедушный мужичок в настежь распахнутой телогрейке, вяло указал ему на торчащую в гнезде машины железную рукоятку:

Антон молча стал крутить. Раз, второй, третий… И вот, мотор, наконец, недовольно заурчал.

Но Антон лишь отмахнулся и снова пошёл вперёд, с превеликим трудом выдирая ноги из рыхлого снега…

Когда подкатил поезд, из забытья его вытолкала билетная кассирша.

Тогда он благополучно доехал до Ольшанска и вовремя сдал статью редактору. Думал, что совершил настоящий подвиг. И в душе, конечно, ожидал: начальство оценит его порыв сполна, может, даже премию выпишет! И когда редактор Виктор Калугин спросил, как он в такую метель добрался до города, Антон с гордостью произнёс:

Калугин посмотрел на него с откровенной жалостью, как на безнадёжно больного. Тонкие губы задёргались. И он, откинувшись на спинку стула, захохотал во весь рот, оскалив редкие прокуренные зубы. Но, видя, как молоденький корреспондент по-детски растерянно захлопал ресницами, редактор посерьёзнел:

Он никогда не жалел себя. Когда брал в руки авторучку или садился за пишущую машинку, грани между днём и ночью начисто стирались. Чаще всего, если тема и набранная фактура, цепляли за душу, писалось легко и быстро. Но бывало и так, как нынче – материал сопротивлялся. И приходилось вкалывать до седьмого пота. До дрожи в пальцах. Но Антон всегда старался выкладываться до конца. Хотя, нет-нет, да и всплывал в памяти буранный полустанок… Но он по-прежнему работал, нисколько не жалея себя. «Ведь так любое дело можно свести к нулю, – думал Антон. – А там и до отрицания самой жизни можно докатиться…»

Он особенно любил писать аналитические статьи и очерки на сельскую тему. Однако опубликовать их в газете было не так-то просто.

Однажды, прочитав очередную статью, Худяков сразу же взъярился:

Статья в газете так и не появилась.

В тот день Антон всё-таки сдержался и с трудом проглотил незаслуженные упрёки редактора, хотя потом и пожалел об этом.

От безысходности спасало одно: когда приезжал в какой-то совхоз, Антон с радостью отмечал – его репортажи, очерки и статьи, особенно о произволе чиновников, – люди читают с интересом. Свежую газету, буквально рвут друг у друга из рук. Сельчане, как и во времена советской власти, ещё надеются: если о ком-то из чинуш пропечатали в газете – всё непременно изменится к лучшему. Антону, конечно, хотелось, чтобы так и было. Но за окнами гремели лихие девяностые годы, или, как их называли в народе, «окаянные времена». Зарплату в акционерных обществах лишь обещали, а жить было надо, и люди постепенно теряли интерес к его статьям.

Поначалу в глазах селян Антон замечал растерянность и страх. Но вскоре и они куда-то исчезли, словно растворились в будничной суете и безысходности. И некоторые жители сёл и деревень стали относиться друг к другу жёстко и даже с враждебной беспощадностью. Принцип: умри ты нынче, а я – завтра! – начал действовать безотказно. Словно из самого нутра людей стало вылезать всё низменное и гадкое, будто страшный зверь показывал свою личину…

Как-то на полевом стане Антон услышал от одного из старых трактористов невесёлую шутку: «При Советской власти, я был словно хромой: шагу в сторону не мог ступить без костылей и оглядки. Но тогда я прочно стоял на этих самых костылях! А теперь и костыли из рук выбили. Выходит, на одном гвозде изба держалась – и тот выдернули! Кругом равнодушие, злость, враньё! Хорошо, хоть ты, Панкратов, в газете правду-матку в глаза режешь!» Антон поглядел в худое, измученное лицо пожилого механизатора, и ему очень захотелось хоть чем-то ободрить этого безмерно уставшего человека. Но, как и чем, он не знал. И промолчал, а на душе стало муторно и тоскливо…

Иногда дело доходило до курьёзов. В прошлом году, зимой, Антон Панкратов приехал на механический завод. Был солнечный, морозный полдень. Антон зашёл в дирекцию и поразился: в здании – гнетущая тишина и леденящий холод. Неужели все вымерли?.. Но тут из глубины коридора послышался негромкий сиплый голос. Антон пошёл на него.

Антон так и ушёл ни с чем. Но перед тем, как сесть в автобус, от рабочих узнал: на механическом заводе изготавливают железные кладбищенские ограды и двери. С грустной улыбкой глядя в окно автобуса на пробегающие берёзы, он подумал: «Вот жизнь настала! Люди даже от своей тени шарахаются…»

Случались и ещё курьёзы, о которых почему-то стыдно было вспоминать.

Антон попытался отшутиться, но Лукерья не отставала. И он вынужден был сослаться на неотложные дела. После этого Лукерья резко замолчала, будто губы склеила. А когда он приезжал на ферму, нет-нет, да и ловил на себе её беглый укоризненный взгляд. И он засомневался в правильности своего поступка: «А может, и вправду зря обидел хорошую женщину?..»

В комнате раздались протяжные скрипучие звуки. Антон вслушался и понял – это, словно жалуясь на непогоду, с тяжким старческим стоном оседает дом.

Кажется, совсем недавно четверо, нанятых отцом плотников, из звонких дубовых брёвен подняли стены, настелили пол, потолок, покрыли шифером крышу. А кухню, горницу и две просторные комнаты уже обустраивали отец и дед. Специально для этого Иван Андреевич взял на своей ткацкой фабрике отпуск и вместе с тестем, Петром Васильевичем, не разгибаясь, они вкалывали с раннего утра и до позднего вечера. Всё: деревянные перегородки, чулан, дверные косяки – ладили с такой прочностью и любовью, будто вкладывали в них свои души. Оконные рамы отец связал с особым изяществом. Из берёзы вырезал для наличников бойких попугайчиков. И заморские птицы целыми днями стали резво топорщить крылышки, словно собираясь вспорхнуть. Они придавали добротному жилищу вид бесшабашности и веселья…

Но как-то вечером, уже после смерти деда, Антону вдруг показалось – дом, построенный на века, с уходом из жизни родных людей, стал быстро оседать и стариться. По ночам на потолке слышались чьи-то шаги и тихие стоны, а чисто вымытые оконные стёкла – даже в тёплые солнечные дни – глядели на мир с болезненным укором. И вправду говорят: у каждого дома есть своя, особенная, душа. И теперь она тоскует и мучается…

Антон перечитал статью и отложил ручку, снова вслушался в злые порывы ветра и тяжело вздохнул. Со дня похорон Петра Васильевича минуло больше двух недель. А свыкнуться с утратой, никто из домашних так не смог. Всех по-прежнему допекала мысль: «Что же произошло?..» Ответа не было. И эта гнетущая неизвестность порой доводила до отчаяния и мать, и братишку. Антон всячески старался поддержать их. Иногда получалось, но чаще – нет…

У Мишки начисто пропали сон и аппетит. Утром, с воспалёнными глазами, он нехотя ковырял вилкой яичницу, молча брал портфель и уходил в школу. В полдень возвращался домой и понуро садился за уроки. В дневнике у него были сплошные двойки.

Братья потоптались между колоннами, вслушиваясь в гулкое эхо и, разочарованные, отправились домой.

Но на следующий день его закрутили газетные дела…

Однажды утром, собираясь в редакцию, Антон по давнишней привычке включил магнитофон. Трепетные звуки старинного романса заполнили всю комнату, властно стали звать в неведомую весеннюю даль… Взгляд упал на фотографию деда, которую после похорон так часто и подолгу рассматривал Мишка. С двумя фронтовыми товарищами, Пётр Васильевич снялся на карточку в самом конце войны, у стен поверженного рейхстага. Молодой, круглолицый, чёрные брови – вразлёт… Антон давно привык к старой фотографии, и теперь не обратил бы на неё внимания. Но вдруг, в смешливом прищуре дедовских глаз, он с удивлением заметил, что-то новое и особенное. После похорон выражение лица Петра Васильевича на фотоснимке странно изменилось: черты стали обнажённее, а взгляд – пристальнее и острее. Дед словно строго предупреждал о чём-то, как тогда, в далёкие годы…

Каждое утро дедова корова – молоканница Зорька – выскальзывала со двора и быстро протискивалась в передние ряды, рогами отгоняя наглых козлов, которые считали себя вожаками и лезли во главу стада. Делала она это так легко и забавно, что Антошка смеялся до слёз.

Вскоре стадо скрывалось за дальними избами. Пыль ещё не успевала осесть, а он уже с интересом наблюдал, как дед, Пётр Васильевич, совхозный объездчик, деловито садился на свою лошадь – маленькую и юркую Рыжуху, и они отправлялись ревизовать поля. Огромные кирзовые сапоги деда чуть ли не доставали до земли. Казалось – это не кобыла, а дед несёт свою Рыжуху, зажав её промеж ног. «Он же раздавит её!» – всякий раз пугался Антошка, но бабушка Аксинья уже подавала кружку парного молока, и, опорожнив кружку, он снова забирался в постель и проваливался в сон…

Однажды дед торжественно вручил ему перочинный ножик. Блестящая ручка отливала всеми цветами радуги. В неё вмещались лезвия, шило и даже крошечные ножницы. Антон тут же выбежал на улицу, похвастаться перед сверстниками.

Двое местных мальчишек постарше встретили его с откровенной завистью.

Он был готов умереть за своё сокровище. Но бабушка Аксинья только что выдала ему новые штаны и рубаху. Зная, если ввяжется в драку, непременно порвёт их, и бабушка заругается, Антон, отдал ножик. С плачем прибежал к деду. Пётр Васильевич нахмурился:

Своих обидчиков Антон нашёл на поляне под старыми липами. Они увлечённо играли его ножиком «в отрез земли». С диким воплем, он налетел на них и стал, куда попало, лупить кулаками. Этого мальчишки никак не ожидали и растерялись. А в Антошку словно вселился какой-то бес. Антоха орал, кусался, рвал мальчишек ногтями. И они, не выдержав натиска, кинули ножик на землю и пустились наутёк.

Он явился к деду в синяках и ссадинах, но безмерно счастливый и гордый. Пётр Васильевич улыбнулся, но тут же построжал лицом:

Обид сверстникам Антон больше не прощал и сразу же пускал в ход кулаки…

Когда он пришёл в боксёрскую секцию, тренер – коренастый мужчина с чёрными, как уголь, бровями – оценивающе оглядел его худощавое тело, усмехнулся и тут же предложил надеть боксёрские перчатки и выйти на ринг против долговязого и лобастого парня. Перед началом спарринга, тренер дружески хлопнул парня по плечу:

Когда из разбитого носа новичка струёй брызнула кровь, тренер остановил бой…

Антошка долго отлёживался в сарае за своим домом. А через два дня снова явился в секцию.

На этот раз Виталий Кузьмич встретил его вполне дружелюбно:

А однажды тренер, усмехаясь, предупредил новичка:

И Антон старался. Вскоре настал такой день, когда он в первом же раунде нокаутировал своего недавнего соперника Бориса Красулина. Тот поднялся с пола растерянный и злой. Глухо кинул: «Мы ещё посчитаемся!» Хотел ещё что-то добавить, но Виталий Кузьмич оборвал:

Над городом давно занялся рассвет. Ветер стих, и в лучах заспанного солнца по-осеннему празднично краснели за окном посаженные дедом рябины. Субботний день уверенно вставал в полный рост, и обещался быть очень погожим.

Антон неожиданно для себя, разбудил Мишку и позвал в лес за грибами. Брат вяло пробурчал: «Отстань, я спать хочу!» и опять уткнулся носом в подушку. Но Антон знал, чем его расшевелить:

Мишка вскинул давно не стриженую голову, пристально посмотрел на Антона и быстро стал одеваться…

Лес встретил братьев тишиной. Дубы, берёзы и сосны, окутанные синей дымкой, стыли в сыром оцепенении. И лишь где-то в чащобе дятел деловито отсчитывал каждую прожитую минуту…

Но в это утро древесный ствол с изображением лесного духа они почему-то не нашли. Грибов тоже не было. Словно кто-то их спрятал. Антон верил – удача им всё-таки улыбнётся. И, не отпуская Мишку далеко от себя, звал в самую чащу леса.

Лес зловеще молчал, между разлапистыми елями висел тяжёлый полумрак. Вскоре темень ещё больше сгустилась, повеяло свежим ветром. Где-то завозилась, застонала неведомая птица. А над головой, прямо на глазах, наливалась пудовой тяжестью туча, вдалеке сверкала молния, глухо покашливал гром. Антон повернулся к Мишке. И без того узкое лицо брата ещё больше вытянулось, глаза растерянно заблестели.

Изредка в призрачном зеленоватом свечении между деревьями мелькали какие-то фигуры в чёрных балахонах. Братья попытались приблизиться к ним, но фигуры мгновенно исчезали, словно растворялись в воздухе. Кто они, грибники? А почему прячутся? Это было непонятно и странно, и тревожило ещё больше…

Пётр Васильевич рассказал, что лет двадцать назад, ещё до смерти бабушки Аксиньи, когда он жил в деревне Малиновке, недавно нанятый пастух, Филиппыч, по незнанию загнал в чёртов угол сельское стадо. Трава там росла сочная и такая едовая – хоть вместо капусты в щи клади! Коровы и овцы сразу же разбрелись по лесу, а пастух нарвал охапку стеблей и прилёг на неё отдохнуть. А через какое-то время подпасок обнаружил его обгорелое тело. И что до смерти напугало парнишку – телогрейка, сапоги и охапка травы остались нетронутыми, а кожа на лице и ладони Филиппыча почернели от огня. Выходило, пастух сгорел изнутри...

Антон тогда деду не поверил. Но сейчас, вспомнив его строгое предупреждение, приказал себе: «Главное, не паниковать!» и потянул Мишку за рукав.

Вскоре они вышли в лесной распадок и застыли в изумлении. Перед ними предстали берёзы. Но не весёлые родные красавицы, – а берёзы, стволы которых были искривлены до земли. Почернелые, в уродливых бородавчатых наростах, деревья нелепо качались из стороны в сторону – то низко кланяясь, то извиваясь изломанной изгородью. Коряво вихляясь, берёзы, словно в каком-то диком экстазе, ползли и в влево, и вправо, но больше всего – карабкались в небо, словно просили защиты…

А между тем, гроза укатилась далеко в сторону. Ветер стих, и в распадке висела зловещая тишина…

И вдруг в этой тишине среди берёз родился непонятный звук – то ли вой, то ли низкий протяжный гул. Антон вздрогнул. Всё его большое тело мгновенно сжала усталость, а на душу камнем навалилась необъяснимая тоска. Страстно захотелось куда-то убежать и спрятаться. Понимая, что они наверняка попали в какую-то зону магнитной аномалии, он невероятным усилием воли пересилил себя. Схватил сомлевшего Мишку в охапку и потащил прочь…

И вот низина с танцующими берёзами наконец-то осталась позади. Антон крепко встряхнул брата за плечи. И тот заговорил, с трудом выдавливая слова:

Вскоре перед ними открылась поляна с высокой, почти по пояс, молодой травой. Антон мимоходом отметил, что для поздней осени трава слишком зелёная и сочная, как в июне. Но поразило его совсем иное: посреди поляны величественно возвышался белый камень. Он был огромен – в два человеческих роста. И от камня исходило непонятное сияние. Свет был таким пронзительно ярким, что Антон невольно зажмурился, а Мишка от страха закрыл ладонями лицо.

И вдруг братья увидели незнакомого мужчину. Раздетый по пояс, тот голой спиной тесно прижимался к камню. Голова его была откинута назад, глаза закрыты, а губы что-то шептали…

Мужчина медленно оторвался от камня, дико взглянул на братьев.

На вид ему было лет шестьдесят, Тело – сухое, жилистое. Смуглое лицо с широкими восточными скулами, чёрные волосы – всклокочены…

Антон шагнул к незнакомцу и столкнулся взглядом с его глазами. И отпрянул: глаза мужчины были белые, с дымчатой поволокой. Казалось, из них течёт гной…

Мужчина быстро накинул на плечи тёмный плащ и сухо обронил:

И вдруг он улыбнулся.

Мужчина явно потешался над братьями.

Незнакомец говорил, а сам – то самодовольно, то снисходительно улыбался, то снова становился серьёзным, и всё ловил взгляд Антона. Смотреть в глаза мужчины было даже не противно, а гадко: их взгляд властно притягивал к себе и как будто калёным железом прожигал насквозь. Всё существо Антона противилось этому жалящему взгляду.

Мишка вдруг тесно прижался к брату, его колотила мелкая дрожь.

А незнакомец, между тем спокойно, как бы нехотя обронил:

Уже вслед братьям мужчина крикнул:

Немного поплутав, братья уперлись в полуразрушенное кирпичное здание, а потом выбрались и на асфальтированную дорогу. Антон вытер со лба холодный пот, а Мишка подавленно произнёс:

Девица откровенно и громко рассмеялась ему прямо в лицо. И вскоре вся компания с весёлым шумом и гвалтом исчезла за деревьями…

Каждое утро с предвкушением чего-то нового Антон спешил в редакцию. Событий было столько – хоть отбавляй! И все – разные…

А однажды стал свидетелем такого события. В Дом художника на персональную выставку Солодова пришли три простенько одетые старушки. Открытие выставки затягивалось, и в зале, кроме Антона, никого не было. Старушки встали на колени перед картинными образами Иисуса Христа и Божьей Матери и начали истово молиться. Их нисколько не смутило, что в зале уже собрались зрители, которые изумлённо перешёптывались. И лишь окончив положенный обряд, старушки тихо удалились…

Впервые, пожалуй, Антон застыдился своей категоричности, сказал об этом художнику. В ответ была лишь добродушная, понимающая улыбка, много пожившего и повидавшего человека.

Со временем Аристарх зауважал Антона.

Аристарх усадил Антона в единственное продавленное кресло, заварил чаю, достал из-под стола банку с вишнёвым вареньем. Налил чаю в чисто вымытые стаканы и, улыбаясь, пробасил:

Аристарх замолчал, словно вглядываясь своими проницательными глазами в далёкое прошлое.

Аристарх помолчал и, серьёзнее, и строже, чем прежде, продолжил:

Он пристально взглянул на Антона, и тот, уже в который раз удивился огромным глазам художника. В этот миг они буквально излучали тепло и какой-то неземной свет.

Заметив, что Антон слушает его, подперев голову ладонью, Аристарх улыбнулся:

Аристарх Солодов так увлёкся, что проговорил с Антоном до полуночи. Уже прощаясь, сказал Антону:

А потом была выставка в Доме художника. Заметив, что Антон словно прирос глазами к его картине с августовскими стогами, Аристарх с готовностью подарил ему такой же этюд.

Антон принёс этюд в редакцию и в своём кабинете повесил на стену. Сообщил редактору Арнольду Ильичу Худякову, что будет писать статью о выставке. Одутловатое лицо Арнольда скривилось в гримасе.

Рассказывали, что ещё в ранней юности Арнольд Худяков увлёкся игрой на гитаре. В городском парке садился на скамейку и, пощипывая одну и ту же струну, старательно выводил хрипловатым баском:

Гоп со смыком это буду я.

Воровать профессия моя…

До прихода в редакцию Арнольд, на городском рынке торговал восточными тюбетейками, ещё каким-то ширпотребом, потом заведовал городской баней. С утра и до вечера с его лица не сходила кислая гримаса. И вдруг ему несказанно повезло! Однажды он так знойно парил в сауне Григория Карпецкого – одного из местных финансовых воротил, так расстилался перед ним, что тот, когда подмял под себя районную газету и стал её учредителем, назначил Худякова главным редактором.

Все в редакции отлично запомнили его первый рабочий день. Сотрудников новоиспечённый редактор поначалу побаивался, и в глазах метались растерянность и беспокойство. Стараясь перебороть робость, на первой же планёрке Худяков дрожащими руками вытащил из кармана пейджер и веско произнёс:

Пейджеры тогда ещё не появились в широкой продаже, и даже для местных газетчиков были в диковинку. Они решили – их новый начальник держит в ладони подслушивающее устройство, и застыли в напряжённом ожидании. А Худяков произнёс напоследок, как будто гвоздь вколотил:

Антон Панкратов опешил. С прежним редактором – Виктором Калугиным – отношения у него были отлажены до мелочей. Они понимали друг друга с полнамёка. Газету «Ольшанская хроника» в районе ценили, в киосках буквально расхватывали в считанные минуты. Ведь несколько лет назад – в самом начале ельцинского правления – газета буквально кричала о той мерзости и произволе, которые творятся в стране. Но, видя, что ничего не исправишь, Калугин от безысходности стал попивать, пустил дело на самотёк.

В тот день, когда Антон пришёл в редакцию, финансовые силы одной из старейших в области газеты «Ольшанская хроника» совсем иссякли. Даже мизерную зарплату – и ту не выдавали, бумаги на издание было в обрез. А в типографии на редакцию висела такая задолженность, что Калугин только за голову хватался, и всё думал, как спасти газету?.. Каждый день он мотался по району и, где только можно, клянчил денег. Поначалу директоры немногих, ещё оставшихся на плаву предприятий, ему сочувствовали и, хоть понемногу, но деньгами снабжали. Но всё неохотнее, а потом и вовсе – как отрубило!

Антон искренне сочувствовал редактору, но посоветовать что-то путное, не мог. Он выкладывался в работе без остатка. Буквально заваливал редакцию информациями, заметками и статьями. Но что это могло исправить?..

И вдруг в редакцию заявился местный олигарх Григорий Карпецкий. Веско произнёс Калугину:

В редакции знали, что Гриша Карпецкий – чистокровный цыган. С детства он отличался от сверстников не только смекалкой, но и волчьей хваткой. А своё восхождение к богатству начал, как говорили в городе, со щербатого рубля. Ещё в конце восьмидесятых годов, он, Гриша по прозвищу Скорохват, на всю округу считался классным портным. Заказчики к нему валом валили. Если надо костюм пошить, быстро сварганить брюки или юбку – иди к Грише, он выручит! В промтоварных магазинах тогда было – хоть шаром покати. А частное предпринимательство только-только набирало силу, и местные власти оборотистых людей поощряли.

Тогда-то пронырливый и трудолюбивый Гриша Скорохват чётко уловил, откуда и куда дует ветер. И начал шить на продажу джинсы, о которых грезил каждый сопливый мальчишка. Двое помощников «нового русского» наклеивали на джинсы наспех изготовленные в подвале аляповатые марки американских фирм. А потом мешками тащили штаны в магазины и на городской рынок. Производство расширялось, приносило хорошие барыши, и вскоре Карпецкий открыл три ателье, нанял лучших портных и начал стремительно богатеть. А потом, когда развалился Советский Союз, Григорий вовремя подсуетился – по случаю скупил у спекулянтов китайские компьютеры и стал перепродавать их втридорога…

А когда он стал учредителем газеты, с первых же дней позволил корреспондентам в хвост и в гриву костерить так называемых демократов. В основном – за преступную жадность и страсть к богатству. Призывал к скромности и воздержанию. Но сам-то новоиспечённый олигарх далеко не бедствовал. Он, как кум королю, жил в трёхэтажном особняке, цепко держал в руках автозаправки по всему Ольшанскому району, шикарную гостиницу, сеть продуктовых и промтоварных магазинов.

Были у пятидесятилетнего Григория Карпецкого и свои откровенные слабости: он не пропускал ни одной смазливой девчонки. От трёх прежних жён имел по ребёнку. Антону рассказали, что особую любовь он питает к старшей дочери Елизавете. В самом престижном доме Ольшанска купил ей просторную квартиру, «мерседес» и каждый месяц выдаёт кругленькую сумму.

Лиза была одноклассницей Антона. Рассыпанные по плечам белокурые волосы и шаловливые чёрные глаза сводили с ума всех его сверстников. И между ними разгорелось своеобразное соревнование – кому Лиза соизволит подарить больше внимания. Но она держалась со всеми ровно, по-товарищески. И лишь в седьмом классе несказанно повезло одному – Филе Казённому – неуклюжему и недалёкому парню. И об этом везении Антон всегда воспоминал только с улыбкой…

Несколько раз он встречал Лизу на крытом городском рынке. Вместе с двумя отцовскими охранниками она выбирала рыбу. Стройная и белокурая, с пустым взглядом угольных глаз, Елизавета небрежно указывала ярко накрашенным ноготком на рыбьи туши. И охранники подобострастно грузили в здоровенную сумку осётров, сёмгу и форель. Антон удивлялся: зачем ей столько? Хотел даже спросить при ближайшей встрече, но передумал…

А потом, когда Антон вернулся с флота, он столкнулся с Лизой в ночном клубе, куда забрёл из журналистского интереса. Лиза сидела за столом в компании трёх, одетых по последнему писку моды, парней. Перед ними стояла бутылка дорогого коньяка, На тарелках лежали бутерброды с красной икрой. Но компания больше налегала на сигареты. Лиза была взвинчена до предела, что-то весело говорила, то и дело громко смеялась, резко откидывая крашеную голову. Антона она почему-то не заметила или сделала вид, что не узнала, он тоже решил не объявляться. Посидел за столиком несколько минут и, чувствуя брезгливость к окружающей обстановке, быстро пошёл к выходу…

Летели недели, месяцы. Однажды в день зарплаты, с утра в редакцию ввалился знакомый Антону по боксёрской секции Борис Красулин. Вразвалочку прогулялся по коридору. А когда увидел выходящего из кабинета Антона, шагнул к нему. И, словно выполняя неприятную необходимость, вяло пожал руку:

Что-то объяснять бывшему сопернику по рингу, Антон не стал. Зачем? Вряд ли он поймёт, что с детства полюбил сочинять стихи, заметки и зарисовки о людях. Со временем стало неплохо получаться. И после службы на флоте, Калугин снова охотно взял Антона Панкратова в местную газету штатным корреспондентом. Тогда ещё Антон твёрдо решил: «Обязательно стану настоящим журналистом!» Но знаний не хватало. И он набрал школьных учебников, и ночи напролёт стал просиживать над ними. С жадностью глотал страницу за страницей. Частенько даже засыпал за столом. Да так крепко, что утром его надо было трясти за плечи. Мать сокрушённо ворчала:

А он, как всегда, отмахивался:

Через год с первой же попытки он поступил в Московский университет на факультет журналистики.

И вот теперь, увидев Бориса в коридоре редакции, Антон даже немного растерялся: «Зачем он тут? Нас же ничто не связывает…»

И тут только Антон с удивлением узнал, что Борис – двоюродный брат главного редактора.

Когда пришёл Арнольд, родственники тут же накрепко заперлись в его кабинете. Но в коридор всё-таки долетали отдельные фразы.

От неприятного разговора с братом Арнольд потом отходил весь день. И пребывал в нескольких состояниях: то мгновенно зверел, то слонялся по коридорам редакции, будто навоза нанюхался. И вдруг на какое-то время он принял позу блаженного. И, прикрыв глаза белесыми ресничками, снисходительно кинул сотрудникам:

В кабинете Худяков сел перед иконой и слёзно стал просить денег на пропитание. И так страстно и убедительно у него получалось, что можно было подумать: вон ведь как верующий человек печётся о людях!

А было так. Пять лет назад местный торгаш Фёдор Сычихин предложил своему приятелю Арнольду Худякову стать крёстным отцом новорождённого сына. Крещение младенца проходило, как всегда, благородно и чинно. Но вот, по православному обычаю, священник передал Худякову в руки вынутого из купели ребёнка. Малыш какое-то время плакал, и вдруг затих. Минута, другая – ни звука! Мать ребёнка всполошилась, быстро взяла младенца и вдруг с ужасом обнаружила, что её сынишка мёртв…

После того, как отнёс иконы домой, Антон вернулся в редакцию и стал невольным свидетелем такой сцены. Арнольд Ильич Худяков вызвал в кабинет бухгалтера – тихую, с вечно испуганным и полинялым, словно застиранным лицом, женщину. Не закрывая двери, сказал, словно отрубая каждое слово:

И тут же, не стесняясь в выражениях, Арнольд стал давать каждому журналисту самую уничижительную характеристику. Проходящие по коридору редакции сотрудники замирали от стыда и опускали глаза, И каждый, наверное, вспоминал недавние годы…

Однажды, когда Антон вернулся из отпуска, ответственный секретарь редакции Костя Штыков со смехом рассказал ему, как Худяков лихо расправился с газетным фотографом Андреем Кукушкиным. Тот все выходные пропадал на осенних свадьбах. Не жалея сил, снимал фотоаппаратом молодожёнов. И однажды, по наивности, брякнул:

Худяков прозрачно намекнул, мол, надо делиться.

– Снимай. Но смотри, не пожалей!

Когда у Андрея заболела мать, и он взял неделю отпуска за свой счёт, вернулся, как говорится, к разбитому корыту. Арнольд в пух, и прах разнёс его фотолабораторию, и Кукушкин увидел только голые стены. Ежедневные задания ему редактор давать перестал, но начал ещё больше требовать снимков. И Кукушкин уволился…

Эх, если бы не эта поддержка! Антон давно уяснил, что сейчас, в девяностые годы, пришло время непрофессионалов. Как бы не кляли Советскую власть, но при ней Худяков в редакторском кресле больше месяца не усидел бы. А сейчас он запросто командует грамотными журналистами. Это коробило до такой степени, что порой даже руки опускались. Хотелось плюнуть на всё и громко хлопнуть дверью. Но на прямой конфликт с редактором Антон Панкратов пока не шёл: не хотелось терять работу. Других газет в городе Ольшанске нет, а ведь надо крепко поставить на ноги Мишку…

И вдруг у Антона пропал подаренный художником Аристархом Солодовым этюд. В тот же день он обнаружил этюд на шкафу в кабинете Арнольда. Полотно было повёрнуто лицом к стене, а дарственную надпись Худяков уже успел соскоблить. Но по сучковатой деревянной раме Антон узнал бы этюд из сотни. Вспомнилось, что Арнольд как-то хвастался, что по поручению жены собирает для интерьера двухэтажной дачи художественные полотна «Времена года».

Худяков скривил тонкие губы в усмешке:

Выходя из редакторского кабинета, Антон ясно осознал: ещё немного – и он сорвётся окончательно. А там – будь, что будет…

Мощные порывы ветра метались по пустынным аллеям городского парка. Казалось, ещё немного – и ветер выдует последние клочья утренней дымки, и над деревьями – весело засияет солнце. Но это лишь казалось: небо было серое, без единого просвета…

А над берёзами и соснами, словно в предчувствии беды, чёрными хлопьями металось вороньё. Сотни птиц упрямо сбивались в тяжёлые стаи, однако ветер, играючи, раскидывал их в разные стороны. И вороны недовольно орали, что есть сил.

Над парком висел дикий заполошный грай…

А когда Антон проснулся и сел пить кофе, случилось и вовсе непонятное: на стенке трёхлитровой банки с молоком вдруг высветился экран, а на нём – тюремная камера. В ней Антон увидел незнакомых мужчин, парней и, главное, – самого себя! Он протёр глаза, но тщетно. Люди в камере, как в немом кино, двигались, о чём-то разговаривали. И он тоже ходил меж ними, что-то спрашивал, отвечал на чьи-то вопросы.

На столе всё так же стояла банка с молоком, а за окном равнодушно шумели на ветру рябины. «Наверное, переутомился – вот и мерещится! – подумал Антон. – Пора в отпуск…»

В раннем детстве, перед сном, Антошка непременно просил:

Татьяна Петровна уступала настойчивой просьбе сына. Вслух начинала вспоминать различные страшные истории, которые слышала ещё от своей бабушки. Антон словно воочию видел, как колдуны и вурдалаки по ночам готовят своё чёрное зелье, а потом опаивают им добрых людей, совершают различные привороты. Холодея от страха, он в комок сжимался под одеялом, но всё равно не отставал:

Антон неохотно смыкал веки, и ему всю ночь снились схватки с мертвецами и чародеями. Он – или дрался с ними, или, чувствуя, что сердце вот-вот выскочит из груди, – изо всех сил убегал от них. И никак не мог убежать. Вурдалаки настигали его. Вот, вот схватят… Антон падал в бездонную яму и просыпался в холодном поту.

Но за день все ночные страхи растворялись. И вечером он снова настойчиво просил мать, вспомнить что-нибудь необычное…

Ещё в начальных классах Антон перечитал в городской библиотеке все книжки сказок. Когда стал взрослеть, увлёкся фантастикой. Но этого было мало. Захотелось не только мысленно путешествовать по изумительным мирам, но и познать их, а значит – самому на деле шагнуть в зазеркалье…

Однажды, уже после службы на флоте, Антон прочитал в эзотерической газете, что в старинном городе Углич открылась необычная школа медитации, работающая по принципу учений тибетских монахов. Был на газетной полосе и нужный почтовый адрес. Антон тут же написал туда с просьбой, прислать ему правила приёма. А потом он взял в редакции отпуск и по Волге на теплоходе отправился на собеседование.

Эзотерическая школа размещалась в старом деревянном доме на окраине города. От людских глаз дом тщательно прятался в заросшем саду. Был месяц май, и ветви яблонь и вишни отчаянно закипали в бело-розовом цвете, а где-то в зарослях вели свою неумолчную перекличку соловьи.

Антон открыл калитку сада, на секунду задохнулся от густого аромата лепестков и почему-то сразу решил, что ему непременно повезёт!

Тогда на собеседование в школу собралось человек двадцать. В основном – мужчины и женщины средних лет. Невысокий мужчина неопределённых лет с сухим аскетическим лицом, будничным голосом задавал Антону самые простые вопросы: как он относится к ветру, воде, огню; сможет ли, если потребуется, начать с ними доверительный разговор, а если надо, то и подружиться?.. Постепенно вопросы становились всё сложнее. И вот они уже коснулись вселенной. «Где печаль и страдания для тех, кто вечен?..» – вопрошал мужчина, и Антон должен был отвечать так, как он это понимает. Причём, по неподвижному лицу экзаменатора, по его выцветшим непроницаемым глазам, нельзя было определить правильность ответа.

Но, когда собеседование закончилось, и мужчина объявил, что Антон Панкратов принят в школу, радость тёплой волной разилась по всему телу. «Ну, наконец-то!» – воскликнул он, на что экзаменатор улыбнулся лишь уголками тонких губ.

Занятия в школе вёл он же. Только теперь просил называть его по имени и отчеству – Павел Иванович. В первый же день Антон услышал о возможности диалога не только со своим подсознанием, но и подсознанием постороннего человека, причём, это можно делать на любом расстоянии. Он узнал, что люди делятся на четыре группы: люди ума, люди тела, люди чувства и люди духа. А божественное – это то, что не имеет внешних причин, а естество каждого человека состоит из семи планов бытия. На физическом теле существуют специальные точки, центры и планы, работа с которыми может даже изменить судьбу. Антон впервые подробно услышал о том, что означает такое понятия, как Аум и Пуруша…

До школы Антон даже не мог представить, что после физической смерти, душа человека, соединяясь с божественной монадой, снова возвращается на землю и воплощается в только что рождённого ребёнка. Это закон реинкарнации… Да, как ни прикидывай, а Павел Иванович прав: если мы чего-то не понимаем – это совершенно не значит, что этого нет…

Летели дни, недели. Новые занятия в школе приносили Антону такую буйную радость, будто он в жару пил из родника чистую студёную воду. И жажда не только не пропадала, но становилась всё сильнее…

В Угличе он жил на съёмной квартире неподалёку от речного порта. Хозяйка – высокая дебелая старуха, Полина Марковна, кажется, следила за каждым его шагом. К такому назойливому вниманию Антон не привык, это раздражало. И он весь день до вечерних занятий в школе шатался по городу.

Но однажды Антон внезапно застыл посреди монастырского подворья. Он вроде бы явственно услышал чей-то голос: « Спустись на землю. Ведь православие толкует совсем об ином, чему учат в вашей школе медитации…» Антон медленно огляделся, но вокруг было пусто. Просветление от присутствия в монастырском дворе исчезло, а на душу навалилась тяжесть…

Там, в старинном городе, Антон понял: для того, чтобы жить творчески, нужно найти в себе внутреннюю радость. Эту радость в полной мере давала школа эзотерики. «Если, как утверждает учитель, наши творческие и духовные достижения записываются на Кристалле Духа, – думал Антон, – значит, через этот кристалл можно познавать высшие миры, А не это ли и есть настоящее счастье?..»

Однажды осенью, он в третий раз приехал в Углич. После напряжённых занятий решил погулять по вечернему городу и в мельчайших деталях осмыслить лекцию. Антон остановился около древнего Кремля. Какое-то время с интересом смотрел, как чёрные стаи галок с шумом и гвалтом носятся над куполами храмов. Вот, они деловито расселись по деревьям на ночёвку близ церкви Царевича Дмитрия на крови. Покричали, покричали – и угомонились. И тут в душе Антона родилось какое-то смутное беспокойство. Словно кто-то невидимый позвал его на съёмную квартиру. Антон привык доверять своей интуиции и, не раздумывая, заспешил к своему дому.

Когда вошёл в тускло освещённый подъезд, удивлённо застыл. Здоровенный парень в шапке-ушанке, надвинутой на глаза, настойчиво уговаривал пьяного добротно одетого мужчину:

Тщедушный мужичонка вяло отнекивался. Но просьбы были так настойчивы, что он уже расстёгивал пуговицы пиджака.

Мгновенно оценив обстановку, Антон насмешливо кинул:

Парень оторвался от пьяного мужика и с криком: «Да я тебя!» кинулся на непрошеного защитника. Антон мгновенно увернулся от бокового удара и резко выбросил кулак вперёд. Удар, ещё удар! И детина кубарем покатился по ступенькам лестницы.

На втором этаже открылась дверь квартиры. Из неё выглянула Полина Марковна. Увидев на площадке Антона и незнакомого полураздетого мужика, истошно завопила:

Он отдал мужчине лежащие на подоконнике его вещи, взял под руку:

Вскоре он сдал обмякшего мужчину в руки жены, а сам вернулся на съёмную квартиру. Грабителя в подъезде, конечно, не было, а Полина Марковна накрепко заперлась в своей комнате.

И лишь утром Антон попытался рассказать ей всё, как было, но хозяйка и слышать не захотела. И лишь взвизгнула:

Но Полина Марковна была непреклонна:

А на другой день у него состоялся разговор с Павлом Ивановичем. Тот выслушал внимательно, не перебивая. Сухощавое лицо по-прежнему осталось спокойным и даже равнодушным, но в непроницаемых глазах появился стальной блеск.

Сразу же, как только приехал в Ольшанск, Антон с головой окунулся в чужие проблемы.

Однажды вечером, ему позвонил бывший одноклассник Филя Казённов. И, запинаясь от волненья, попросил о встрече с глазу на глаз. И, мол, лучше в парке – там по утрам никого нет. Антон стал допытываться, что случилось, но Филипп истерично выкрикнул

После средней школы они почти не знались. Но отказать однокласснику Антон не мог. Если тот позвонил, значит, случилось что-то из рук вон плохое…

Поначалу красавица Лиза дико шарахалась от такого неожиданного ухажёра. Чуть ли не палкой отгоняла от себя. Но Филя не отставал. Чувствуя, что Лизу нужно завоёвывать по-другому, он круто изменил тактику.

Уроки истории вела худая, вечно издёрганная и чем-то недовольная старая дева Мария Тихоновна. С костистого лица её, кажется, никогда не сходила кислая гримаса. И было не понять: то ли она морщится, то ли улыбается. За это ребята прозвали учительницу Мартышка. Зная, что Лиза терпеть не может историю, Филя однажды запросто сорвал урок. Получилось это вроде бы само собой. Будучи в добром расположении духа, Мария Тихоновна пустилась в расспросы о том, кто кем хочет стать? Поощрительно кивала головой, когда слышала, что тот или иной мальчишка после школы мечтает выучиться на инженера или на военного, а то и на космонавта. И вот, дошла очередь до Фили.

От неожиданности Мария Тихоновна на какое-то время онемела и стала распахнутым ртом ловить воздух. Потом сорвалась на визг:

Ой, что тут началось! Мария Тихоновна даже побелела от ярости. И еле сдерживая себя, стала строго уговаривать, а потом и слёзно упрашивать Филиппа Казённова, чтобы он не делал опрометчивых шагов. Да так увлеклась, что совершенно позабыла о времени и в ярости измочалила о парты деревянную указку. Конечно, ни в какую семинарию Филя бы не пошёл. Да туда его, двоечника, и не приняли бы. Но урок истории был сорван.

А через две недели повторилось то же самое.

В первый раз Лиза, не выучившая домашнее задание, была очень довольна Филей. Её миловидное лицо сияло от счастья. И Лиза снисходительно позволила ухажёру с беззаветной собачьей преданностью нести до дома свой портфель…

Но Филе этого было мало. И, когда Лизу назначали дежурной по классу, он после уроков с удовольствием подметал и мыл за неё пол. Ребята всё чаще, а, вскоре почти не переставая, глумились над незадачливым влюблённым. От его лица писали Лизе признательные жалобные письма, и на переменах между уроками, незаметно клали ей в портфель. Лиза читала и презрительно фыркала, но Филю не отгоняла…

Антон в потехах над Филей не участвовал – было противно.

Однако после восьмилетки, они дружно накинулись на него:

Филя или отмалчивался, или бурчал под общий смех класса:

Так и катились годы.

После школы судьба круто развела одноклассников в разные стороны.

Антон видел Филиппа Казённова редко, хоть они и жили в одном городе. Но как-то вечером он встретил Филю около кинотеатра и тот зазвал его к себе попить чайку. Антон долго отнекивался, ссылаясь на неотложные дела, но Филипп так настаивал…

Как только вошли в прихожую, в лицо ударил удушливый запах гниения. Антон увидел нагромождённые вещи, и даже отшатнулся:

От чая Антон тогда отказался наотрез и ушёл обескураженный. «Неужто Казённов умом тронулся? – мрачно размышлял он, торопливо шагая по улице. – Надо вытаскивать парня из гнилой трясины». Но времени, как всегда, не хватало…

И вот этот вчерашний звонок!

Он с детства полюбил старый городской парк с его стёжками-дорожками. Частенько ходил по ним из дома в редакцию. Путь был, конечно, длиннее, чем по улице, но столько можно было обдумать и взвесить. И теперь Антон мысленно прощался с угасающим летом и настраивался на встречу с Филиппом.

Из размышлений его вывел хриплый собачий лай. Он то прерывался, то становился громче и яростнее. И долетал оттуда, где должна была состояться встреча. Неужто на Филю собаки напали?! Антон прибавил шагу.

Сразу же за деревянной беседкой он ошарашенно застыл. Метрах в тридцати, на мокрой земле перед мужчиной в просторном синем плаще и женщиной в яркой красной косынке на коленях стояли двое парней в куртках с капюшонами и отрывисто лаяли. Временами лай перерастал в протяжный жалобный визг. А мужчина, широко расставив ноги в чёрных блестящих сапогах, сурово командовал:

Заметив Антона, мужчина резко повернулся к нему, и Антон узнал незнакомца, которого они с Мишкой встретили в чёртовом углу у сияющего камня. Он опешил – это же Скиф! Незнакомец тоже узнал Антона. И в его глазах блеснули недобрые искорки. Но он тут же перевёл взгляд на парней, которые продолжали беспорядочно лаять и рявкнул:

Парни вскочили с четверенек и, как угорелые, кинулись в разные стороны. А мужчина взял под руку женщину, и они быстро направились по аллее.

Но, видя, как Филипп сразу же заскучал лицом, Антон с сожалением произнёс:

Был хмурый осенний полдень. Всё вокруг стыло в сонном оцепенении…

Прежде чем свернуть в лесную чащобу к священному камню, Кирилл Сазонов долго стоял на берегу реки. Он глядел на холодные, отливающие свинцовой белизной волны, и копил силы для последнего, решающего рывка. Думал, стискивая зубы: «Если не дойду – доползу!» Так плохо, как в эти минуты, ему, кажется, никогда не было: в голове гудело, а спину, руки и ноги сковывала тяжесть, словно на них навесили пудовые гири…

В единый кулак, собирая волю и остаток сил, Кирилл гнал мрачные мысли прочь. Но они не отступали, и были под стать этим осенним волнам – тягучие и безрадостные. Да и откуда им взяться? Крёстный отец и учитель Нестор Кутыркин опять требует денег. Как не прикидывай – всё равно придётся и дальше водить дружбу с Борисом Красулиным. Дружбу! Кирилл усмехнулся: да разве стал бы он терпеть возле себя этого слизняка, если бы не нужда?!.. Вспомнилось, как недавно, при встрече пьяный Борюня полез к нему целоваться и радостно загудел: «Мы с тобой – братья по крови! Если надо, всем нос утрём! Только скажи…» Кирилл тогда не сдержался и схватил его за грудки: «Ты, гад, зачем пенсионеров грабишь?! Мало я тебе денег отстёгиваю? Если сядешь, меня же за собой потащишь! В последний раз говорю: прекрати у стариков пенсию отбирать! Занимайся только квартирами! Иначе душу вытряхну!» Борис тогда по-настоящему испугался. Побледнел, как мертвец и, запинаясь, заверещал, что старичков больше даже пальцем не тронет. Долго ли продержится?..

Конечно, лучше бы управляться с делами без его помощи. Ведь на любом крупнейшем московском рынке вместо денег за какой-то дорогостоящий товар, он, Кирилл, смог бы всучить продавцу резаные листки бумаги. А потом перепродать этот же товар. Но гипноз почему-то начал хромать… Взять хотя бы эту случайную встречу с недавним знакомым Антоном! Да и случайную ли?.. «А ведь он, кажется, узнал меня!» – Эта внезапная мысль больно царапнула сердце.

Кирилл давно понял: ничего ошибочного и случайного в нашем подлунном мире нет, и не будет. Ведь даже безнадёжно сломанные часы один раз в сутки показывают точное время… Нужно всё хорошенько осмыслить и взвесить, а потом найти единственно правильный выход. Главное, не спешить и следовать железному постулату: не принимай решения, когда сердит, и даже самому себе не давай обещания, когда ты счастлив. О счастье толковать не приходится, а усталость и злость нужно обязательно скинуть. И поможет в этом только священный камень с планеты Нибиру...

Ещё раз, до мельчайших подробностей, перебрав в памяти недавнюю встречу с тремя молодыми грабителями, Кирилл приободрился. Что ж, эти щенки получили сполна и по заслугам! И расправился он с ними, можно сказать, играючи. Врождённый гипнотический дар, усиленный Нестором, на этот раз не подвёл. Но откуда в парке взялся Антон – этот недавний случайный знакомец?! Ведь именно он, этот высокий парень, у камня чуть было тогда не испортил медитацию. «И, что самое гадкое – парень всё вроде бы помнит. Почему же не сработало?..» – Кирилл нахмурился, пытаясь отыскать свою промашку. Странно, он же вроде бы сделал всё, чтобы у молодого грибника начисто отшибло память…

Утешало одно – женщина, отбитая у грабителей, оказалась не только очень смазливой глупышкой, но и коллегой – главным бухгалтером крупнейшего завода железобетонных изделий. И она, Анюта, как пятилетняя девчушка, сразу же прониклась к нему безграничным доверием. Кирилл пока ещё смутно, но всё глубже осознавал – эта женщина в скором времени ему очень пригодится.

Первая встреча с учителем Кирилла озадачила. И была она неожиданной и странной. А началось всё вроде бы до обыденности просто.

Пятнадцать лет в городе Ольшанске он, Кирилл Фомич Сазанов, привычно заведовал бухгалтерией строительной фирмы. По нынешним меркам размах фирмы был воистину исполинский. Её работники возводили высотные дома, загородные коттеджи и особняки. Если четверть века назад, во времена советской власти, такие здания, несомненно, попадали в долгострой, то теперь они поднимались сказочно быстро, как сдобное тесто на дрожжах. В фирме платили хорошо, и денег Кириллу Сазонову хватало с лихвой. Он знал: подчинённые за спиной исподтишка завидуют ему. И в душе лишь посмеивался: «Дураки! Да разве всё дело в деньгах? Ну, как вы не понимаете, что деньги ссорят самых близких людей и даже ангелов превращают в злодеев?..»

Свою профессию Кирилл не любил, а временами – ненавидел – люто, до остервенения. Каждое утро начинал муторно, как с большого перепоя, а в бухгалтерию плёлся как на плаху. И не чаял дождаться конца рабочего дня. А дома, оставаясь наедине с собой, Кирилл Сазонов частенько в сердцах разбрасывал одежду и бил посуду. В отчаянии восклицал: « Ну, зачем, за каким чёртом я сунулся в финансовый техникум?! Дебит, кредит… Да пропади они пропадом!» Но поменять жизнь он даже не пытался. В свои шестьдесят лет Кирилл не представлял, как это сделать. А пораскинуть мозгами, и оглянуться на прожитые дни было лень. Вот он и тянул свою лямку. И в душе исподволь копилась такая тоска и безысходность – хоть криком кричи, хоть волком вой! Ведь ещё с детства Кирилл стал считать себя избранным. Кем и зачем избран, ему было невдомёк. Но почему-то твёрдо верил – он ещё покажет себя!

В глухом уральском селе, где он родился, насчитывалось три сотни дворов. Весной и летом взрослое население, – а в основном это были мужики и бабы средних лет, – с раннего утра и дотемна вкалывало в колхозе. Податься было некуда – вот люди и старались заработать как можно больше трудодней. А местная ребятня жила своей, обособленной, жизнью.

Когда сверстники затевали игру в прятки или в казаки-разбойники, Кирилл всегда стоял в сторонке и со снисходительной усмешкой наблюдал за ними. Сначала его тоже приглашали в игры, но вскоре ребята начали Кирюху избегать, прозвали Ведьмаком. Они пугались его поганых белесых глаз. И частенько не только просили, но и умоляли: "Не смотри, не смотри!" Это раззадоривало, и он лишь самодовольно ухмылялся. И как только ребята собирались поиграть в лапту или в футбол, Кирилл, с ног до головы окидывал каждого из них тяжёлым, беспокойным взглядом и насмешливо ронял:

И ведь как пудовый замок на игру навешивал! Мальчишки старались изо всех сил, но мяч летел, куда ни попало, а на сердце наваливались тоска, безразличие и вялость.

Когда ребята начали бить Кирилла смертным боем, он понял – против сплочённой ватаги ему не устоять! И резко начал сторониться сверстников. Частенько забирался в лесную чащобу, злорадно думал: «Тешьтесь, тешьтесь, но моё время придёт!»

В чём будет заключаться его будущая сногсшибательная сила, Кирилл не знал, но твёрдо верил – дар, данный ему с рождения, обязательно проявится во всю мощь и непременно послужит ему...

Несколько раз Кирилл пытался связать свою жизнь с женщинами. Но семья не сложилась: бабы ему быстро надоедали своими мелочными заботами и придирками, и он бесцеремонно выпроваживал их из квартиры. Иметь детей Кирилл не хотел: зачем себя связывать по рукам и ногам?.. Он всё ждал, когда же откроются его фантастические горизонты?..

И вот тут-то началось! По ночам длинной чередой вдруг поплыли вещие сны. В них Кирилл явственно ощущал себя, будто со стороны. Видел, как он умело управляет всем миром. А окружающие людишки откровенно лебезят, прямо стелются перед ним – своим властелином. А он не только командует, но и вершит суд над ними: казнит за провинности или милостиво прощает слабости. Но когда утром он открывал глаза, перед ним снова была всё та же опостылевшая комната с серыми, засиженными мухами, обоями. И Кирилл Фомич с тоской понимал: ещё немного – и от безысходности и тоски он запьёт втёмную или тронется умом…

По прошествии недели, а то и двух, он возвращался в Ольшанск спокойный и даже умиротворённый. Уже без прежнего отвращения брался за повседневную цифирь…

В этом году Кирилл, как истукан неделю до полуночи сиднем просиживал над квартальным отчётом. Изредка поглядывая в тёмное окно, с нарастающей тоской думал, что уже истратил половину погожих дней. Хотелось заорать благим матом и разбросать по кабинету ненавистные бухгалтерские бумаги…

Но, наконец-то, он спихнул отчёт и, как в омут головой кинулся в отпуск.

Сборы были недолгими. На другой же день, с утра Кирилл оделся в тёплый спортивный костюм, напялил на спину рюкзак с загодя припасёнными консервами и сменной одежонкой, и вышел на загородное шоссе.

Поначалу машин на пустынной дороге было мало. Да и те – одни легковушки. Из прежнего опыта Кирилл знал: их хозяева никого не подсаживают – боятся грабителей. Но вдруг возле него затормозила громоздкая фура. Водитель-дальнобойщик – мрачный, небритый дядечка лет пятидесяти распахнул дверцу кабины:

Часа полтора дядечка молча наслаждался нудной симфонической музыкой из приёмника, и нет-нет, да и косился на попутчика. В его взгляде Кирилл ловил один и тот же вопрос: мол, куда же тебя чёрт несёт? Сам не знаешь, а едешь…

Вдруг в кабине заверещала рация. Дядечка какое-то время внимательно слушал, недовольно хмыкал. А потом остановил фуру и кинул:

Кирилл опешил, но тут же нашёлся:

Но дядечка остановил:

С великим сожалением Кирилл вывалился из кабины и побрёл по петляющей между деревьями лесной дороге. Не было ни ветерка, лес зловеще молчал. Быстро темнело. Впервые, пожалуй, Кирилл почему-то испугался мёртвой тишины. Старые замшелые берёзы тянули к его лицу свои корявые ветви, наперебой цеплялись за куртку, и ему казалось – они вот-вот схватят его. Он шарахался от них и прибавлял шагу.

Лишь километров через пять Кирилл наткнулся на дорожный указатель. На ветхой деревянной доске чернела косая надпись «Затерянный рай».

Вскоре как из-под земли вырос остов сгоревшей избы, а за ним – остальные дома, дворы и сараи деревни. Крытые деревянной дранкой, покосившиеся строения, казались такими ветхими: ткни пальцем – рассыплются…

В одном из огородов на чёрных грядках медленно копошились двое жителей. Мужики или бабы – не поймёшь. Одетые в просторные рваные балахоны, они, скорее, походили на тени. Вот, один из жителей повернулся к Кириллу, и он отпрянул – лицо незнакомца было изуродовано звериной гримасой. Кирилл всё-таки собрался с духом и как можно увереннее и дружелюбнее спросил:

Голос его прозвучал спокойно и тихо, но селяне испуганно вздрогнули и, что есть мочи, пустились бежать к дому. Кирилл пожал плечами и побрёл дальше по уличному порядку. Он видел возле изб и взрослых, и детей, одетых в такие же серые балахоны. Заметив незнакомца, странные жители ёжились, приседали и сжимались, словно врастая в землю. А затем, не говоря ни слова, дружно кидались врассыпную.

Кирилл уже отчаялся с кем-то договориться о ночлеге, но тут увидел на крыльце дома неуклюжего, бородатого мужчину. В руках он держал ружьё. Мужчина предупредил:

Мужчина опустил ружьё, и вроде бы чуть смягчился:

Он достал из-под лавки какую-то длинную палку и протянул Кириллу:

Кирилл взял факел и, понимая, что ночевать его всё равно не пустят, медленно побрёл к лесной дороге.

Из-за серо-волокнистой тучи смело выбралась луна. Деревянные дома, облитые зелёным призрачным светом, показались Кириллу ещё загадочнее и мрачнее. Защемило сердце и захотелось, как можно быстрее убраться из этой зловещей деревни. Собрав все силы, он рванулся к лесу…

Тот опять встретил его на крыльце. Распахнув дверь в сени, крикнул:

И, когда Кирилл, задыхаясь, заскочил в сени, мужчина с лязгом задвинул железный дверной засов. Уже в комнате буднично произнёс:

Мужчина задёрнул на окнах занавески, зажёг керосиновую лампу.

Кирилл узнал, что большинство этих людей перебрались в деревню Затерянный рай из-под Чернобыля. Там после катастрофы на атомной электростанции в зоне отчуждения на реке Припять много теперь брошенных сёл и деревень…

Страх постепенно таял, и Кирилл всё больше проникался доверием и интересом к мужчине. Громадный и неуклюжий, тот больше походил на косолапого медведя из сказки, и всей массой своего тела будто заполнял половину избы. Мужчина назвался Нестором Кутыркиным, усадил Кирилла за грубо сколоченный стол, плеснул в кружку самогону, подвинул блюдо с солёными огурцами. И убедительно произнёс:

Нестор быстро взглянул на него и, снисходительно улыбаясь в сивую бороду, медленно заговорил:

А Нестор вдруг снова понизил голос и заговорил медленно, почти шёпотом, как бы сообщая великую тайну:

Нестор с довольной усмешкой покачал головой:

Если бы Кирилл ответил, что готов – он бы покривил душой. Уж больно неожиданным было предложение. В то же время Кирилл понял: если сейчас откажется – снова будет влачить пустое и жалкое существование, и каждый день клясть себя. И решительно откинул все сомнения:

И Кирилл остался. С этого дня время, для него, кажется, остановилось. Он совершенно не осознавал – где сон, а где явь. Но получал желанные знания, а это было – главное!

Нестор рассказывал, кто такие розенкрейцеры. Объяснял, что их целью было устранение всех форм управления и замена их управлением избранных. Они старались реформировать науки, философию и этику, пытались открыть универсальное лечение – то есть панацею от всех болезней, а в итоге – закон вечной жизни…

Были дни, когда Нестор тащил Кирилла в баню. Там они знойно парились и вместе с раскалённым воздухом вдыхали дурман каких-то неведомых Кириллу трав. Потом Нестор вводил его в транс и говорил, говорил… И тогда Кириллу страстно хотелось куда-то убежать и спрятаться от этого рвущего душу голоса, от этих жалящих душу слов. Но бородатое лицо Нестора неумолимо нависало над ним, ощеренный рот с волчьими зубами, внушал и внушал, будто гвозди в мозг вколачивал:

Частенько то, о чём вещал Нестор, было непонятно. Но чем дольше Кирилл слушал его проповеди, тем глубже слова проникали в его плоть и кровь. Они уничтожали все сомнения. Он понял, что существуют четыре формы открытия мироздания. Причём эмпирическое познание, основанное на восприятии явлений окружающего мира с помощью пяти органов чувств и разума, являются лишь низшей формой, а потому она доступна каждому человеку. С нею символически связана вода как носитель информации. Второй формой познания считается интуитивное постижение реальности, доступное людям с богатым воображением, умеющим слышать отголоски иных миров и облекать их в слова, звуки и цвета, как это делают истинные художники, поэты и музыканты…

Нестор укорял, а временами – кричал на Кирилла за то, что он слишком ленив:

Методика передачи знаний у Нестора Кутыркина была своя, особенная. И Кириллу иногда казалось, что они занимаются чёрт те чем…

И, видя, что Кирилл вот-вот взорвётся от негодования, Нестор Кутыркин продолжал:

Нестор успокаивал, мол, так и должно быть. И настал день, когда он объявил:

С этим Кирилл спорить, конечно, не мог.

Осенняя речка с её холодными волнами осталась далеко позади. И хмурый день как-то незаметно разгулялся на диво. Окружающие дубы, берёзы и сосны ярко заполыхали жёлто-зелёным пламенем. Если налетал южный порывистый ветер, огненные полотнища листвы с радостью звали Кирилла вперёд, вселяли уверенность.

Но если бы ему сейчас сказали, откажись от травяного зелья, он бы, не раздумывая, ответил: «Ни за что!» Ведь такое, на первый вкус, противное питьё открывает воистину сказочные горизонты! Это Кирилл понял сразу же после первого приёма горького зелья. Несколько глотков – и ты с восторгом стремительно летишь через бездну. Будто совершаешь своеобразный прыжок сквозь время…

Прошло какое-то время, и учитель сказал ему:

И точно: стоило Кириллу сосредоточиться на руках, как они послушно стали уменьшаться. Он даже вспотел от радости. И хвастливо выдохнул:

Кирилл тогда пробыл у Нестора две недели, а показалось – всего двое суток. Они почти не выходили из дома, и Кирилл однажды не выдержал:

Кирилл лишь усмехнулся.

Каждый вечер он стал приходить на источник. Стоял и смотрел…

Кирилл шёл по лесу, отыскивая по своим, только ему ведомым приметам, путь к заветному камню. Он понимал: силы тают, и медлить нельзя. Когда согласился стать подручным Нестора, он не мог даже представить, что накопление сакральных знаний, будет так выматывать, словно из тебя выворачивают все внутренности. Вот так же, как сейчас… И теперь лишь один чудодейственный камень способен восстанавливать всё его существо. Как хорошо, что он три года назад нашёл его! Нестору Кутыркину о священном камне Кирилл ничего не сказал. Хотел сообщить, но в последний миг что-то остановило. Как будто неведомый голос приказал: «Не смей!», и Кирилл безропотно подчинился.

Сейчас все его мысли снова обратились к камню, который неожиданно появился в его жизни. Именно неожиданно, как долгожданный подарок…

Однажды весенним вечером, после работы, Кирилл прочитал в ольшанской районной газете краеведческую статью. В ней говорилось, что в тридцатые годы прошлого века неподалёку от Ольшанска в лесных дебрях поселились три беглых от властей монаха. Они жили в землянке отшельниками. Поначалу скрывались от посторонних глаз, но вдруг стали принимать у огромного светящегося камня жителей окрестных сёл и деревень. Люди толпами валили к монахам за утешением, за советом... Об этом прознали местные сотрудники НКВД, отшельников схватили и там же, в лесу, расстреляли. В статье краевед намекнул, что с тех пор неприкаянные души монахов так и бродят по чащобе. А камень как бы спрятался от человечьих глаз.

Ещё в газете говорилось о том, что многие люди давно уверовали: камень приносит не только счастье, любовь и удачу, но и громадные деньги. Они годами пытались отыскать его, но тщетно. Прочитав статью, Кирилл сразу же решил: ему-то как раз и повезёт!

Трое суток с компасом в руках он бродил по лесу. Стрелка компаса вела себя странно – то намертво застывала на одном месте, – то, как бешеная, начинала метаться по кругу. Кирилл слышал вокруг себя непонятные крики и стоны, кто-то даже звал его по имени. Он озирался, в надежде увидеть людей, но вокруг было пусто. От испуга сердце сжималось в копеечную монету, но он продолжал искать.

И вот, уже теряя надежду, Кирилл, вдруг вышел на заросшую старыми берёзами поляну. Посреди высокой, словно кусты ивняка, сочной травы, он увидел что-то огромное и светлое. Шагнул вперёд, и ноги подкосились – это был тот самый заветный камень!

Обессиленный Кирилл, спиной прислонился к камню и тут же ощутил, как по телу тёплой волной потекло благодатное тепло, поднимаясь всё выше и выше – к самому сердцу. Вскоре – и руки, и ноги, и весь он налился упругой силой…

Как ни странно, но с того дня Кирилл больше не плутал, и дорогу к камню находил уже безошибочно. Он верил: камень признал его своим, и теперь властно зовёт к себе. Когда было особенно тяжко на душе, а сил терпеть наступающий день почти не оставалось, в любое ненастье Кирилл шёл к камню…

И на этот раз камень встретил его с молчаливой добротой. Кирилл быстро скинул плащ и, раскинув руки, прислонился спиной к гладкой поверхности. И вскоре ощутил, как всё тело сначала закололо иголками, а потом исподволь расслабилось и словно растеклось по камню. А мысли обрели уверенность и чёткость. Он обратился в памяти к поездке в Затерянный рай…

В эти минуты Кирилл верил, что единолично отыщет Чашу Грааля. Ведь однажды Нестор, сам того не желая, проговорился, что Чаша находится в таёжном урочище Сибири. Даже назвал примерное место. «Вот туда-то я и нагряну! – решил Кирилл. – Конечно, для этого нужны средства – и немалые! Но я их непременно раздобуду». Он понимал, что вся надежда на гипноз и руки. Они выручат, непременно выручат! Вон ведь как ловко управился с сейфом своей строительной фирмы! Кирилл самодовольно ухмыльнулся. О задушенных охранниках думать не хотелось, он их ни капли не жалел: такие людишки – лишь подсобный материал для воплощения его грандиозных замыслов…

Просторное подворье Касаткиных выгодно отличалось от других пригородных хозяйств. За крепким, срубленным из толстых дубовых брёвен домом, свободно располагались коровник, птичник, теплица, а чуть поодаль – небольшая уютная баня. Тут же, за подворьем, начинался пологий спуск к реке Ольшанке, в водах которой с ранней весны и до самых морозов вольготно плавали утки. А их у хозяина было не счесть!

Была у Касаткина своя, особенная, страсть – он до самозабвенья любил парное молоко. И потому держал самую лучшую в округе породистую корову Зорьку. Каждое утро свояченица, Агафья, привязывала её к вбитому в землю железному штырю на близком заливном лугу, который хозяин брал у местного совхоза в аренду. Она же строго четыре раза в день доила корову.

Иногда – чаще ранней весной или поздней осенью – на кособокую Ганю накатывало особенно сильно. Она загоняла Зорьку во двор, садилась под яблоню на лавку и заводила грубым, рвущим душу голосом, песню. Если вслушаться, можно было разобрать, что речь идёт о милом-суженом, с которым Ганя внезапно рассталась и больше никогда не встретится. Дикий пронзительный голос даже бродячих собак отпугивал, а домашние гуси и утки дружно орали в унисон Гане и никак не могли успокоиться…

Свою жену Василий Степанович искренне жалел: хворая была Полина, худела и сохла с каждым днём, а вскоре и совсем немощной и даже неходячей стала. Так что до глубокой старости дожить не смогла. А через девять лет, следом за ней, по непонятной причине, убрался на тот свет и сам хозяин добротного подворья.

В последние годы он частенько страдал от непонятной слабости и невыносимого удушья. Когда жёсткий комок подкатывал к самой глотке, Касаткин вываливался во двор, с тоской оглядывал своё крепкое хозяйство и надрывно кашлял, распугивая кур и уток. К кому только он не обращался за советом и помощью. Готов был выложить любые деньги – лишь бы облегчили страдания и муки. Но, как ни странно, ни один врач не смог поставить точный диагноз его болезни. Поэтому лечили его все, кому ни лень – от чего попало, как и чем попало.

Для себя и своих близких Василий Степанович не жалел ничего, хотя в повседневной жизни он был скуп и прижимист. Про таких людей в округе говорят: «Из-под себя ест».

Продуктовый гастроном, приносивший громадные по тем временам барыши, Касаткин считал своей вотчиной и оберегал пуще глаза. Каждый вечер, возвращаясь, домой, он перетягивал резинкой, пахнущие свежим богатством радужные кредитки, и прятал их за божницу. Считал, что под присмотром Всевышнего деньги всегда будут в целости и сохранности – куда надёжнее, чем в любом, даже самом крепчайшем стальном сейфе. В сберкассу деньги он никогда бы не понёс: а вдруг милиция прицепится, что да как?..

Многие годы касаткинское хозяйство на берегу реки располагалось вольготно – совершенно отрытое для посторонних глаз. Но незадолго до кончины, Василий Степанович обнёс и дом, и двор высоченным забором из нержавеющего железа. Потратился, конечно, но получился не забор – крепостная стена! Если захочешь, даже малую щель не отыщешь. А если кто-то в солнечный день с дальнего бугра пытался разглядеть дом хозяина главного городского гастронома, забор из нержавейки слепил глаза, отбивая всякую охоту…

Одно лишь осталось неизменным – Василий Степанович всё также питал болезненно-трогательную любовь к единственной дочери Анюте. Считал её единственной опорой и надеждой. А дочка, с малых лет, чувствуя особую привязанность отца, платила тем же, и тянулась к нему больше, чем к родной матери. Ещё в раннем детстве отец не жалел для Анюты ничего: наряжал, как боярыню, ездил в Москву за самыми дорогими игрушками, позволял девочке делать всё, что она не пожелает. Анюта росла ласковая, послушная. Никогда не капризничала и не жадничала. Знала, если что захочет – всё будет принадлежать ей…

А как только дочь стала взрослеть, отец возжелал, чтобы она непременно выучилась на бухгалтера и пошла по его стопам – в торговлю. Когда увидел, что знания Анюте даются трудно, он нанял самых лучших в городе репетиторов. И вскоре девочка выбилась в школьные хорошистки.

С годами отец не мог налюбоваться на дочь. И лицом, и статью Анюта всё больше походила на мать в молодости – такая же ладная, со стройными крепенькими ножками. Лицо – немного бледноватое, но всегда живое, с какой-то затаённой мечтательной грустью, а полные, хорошенькие губки – готовы тут же ответить счастливой улыбкой на подарок или похвалу самого родного человека…

Анюте нравилось наряжаться и нравиться парням. Причём, платья, кофты, костюмы, юбки с юных лет девушка шила сама по вычитанным в столичном журнале модным выкройкам. И делала это с большой фантазией. Порой, если разохотится, швейная машинка часами не умолкает в доме. Как пулемёт строчит. И все самодеятельные наряды на точёной фигурке Анечки смотрелись на редкость изящно. Василий Степанович с гордостью отмечал: только его дочь может выглядеть такой красавицей. Артистка, да и только!

И девочка старалась не разочаровывать отца. Когда поверх чёрного платья она надевала ослепительно белый фартук, то сильно походила на курочку – аккуратную и чистенькую. Анюта жеманно выхаживала босыми ножками по паркету, чем доставляла отцу кипучую, ни с чем не сравненную радость. И он не только от души любовался дочерью, но даже хлопал в ладоши. Анюта церемонно кланялась, и они вместе хохотали до слёз…

Уже к семнадцати годам у Анны не было отбоя от женихов. Парни на танцплощадке дрались из-за неё, нагло ходили за ней по пятам, ловили каждое слово, нахваливая красоту. Но девушка на это лишь равнодушно фыркала и тут же переводила взгляд волооких глаз с разговорчивого ухажёра на куст или на дерево. Она всё время помнила строгий наказ отца: «Закончи учёбу, дочка! А любовь и замужество от тебя никуда не денутся».

Через пять лет Анна с гордостью преподнесла отцу долгожданный подарок – диплом об окончании Плехановской академии.

А за окнами касаткинского дома уже начали греметь выстрелами, разбавленные отчаянным людским оханьем и причитанием, лихие девяностые годы. Всё вдруг затрещало по швам и стало рушиться так стремительно и страшно, как во время пожара или землетрясения. Почти в одночасье, магазины опустели, проходные ворота заводов и фабрик захлопнулись наглухо, будто к городу Ольшанску подступал беспощадный и лютый враг…

Василий Степанович старался изо всех сил удержать престижный гастроном на плаву. К этому он привлёк всех своих влиятельных друзей и знакомых. Но дефицитных колбас, окороков и сервелата всё равно катастрофически не хватало. И Касаткин, от собственного бессилья, начал ещё больше сдавать. Особенно страдал от одышки. Анюта видела, как ни с того, ни с сего, он вдруг хватался за грудь, будто собирался удержать дыхание, и заходился в трескучем, надрывном кашле. Она до слёз жалела отца, но что же могла поделать?..

Как ни ломала и не корёжила Касаткина болезнь, но перед смертью он всё-таки успел пристроить свою любимую дочь главным бухгалтером на Завод железобетонных изделий. Анна отчётливо, до мельчайших подробностей, запомнила их последний тяжёлый разговор. Тогда, перед Новым годом, Василий Степанович пластом лежал на диване, с хрипом ловил спёртый воздух – проветривать комнату он почему-то не велел. Лицо у него было жёлтое, высохшие руки походили на деревянные доски. А с губ слетали не слова – шелест:

В эту минуту отец впал в тяжёлое забытье.

Новый год Анна встречала в одиночестве. Посидела за столом за бутылкой дорогого вина, погоревала и легла в постель. И сразу, будто провалилась в глубокую яму…

Вопреки наставлениям отца, дом новая хозяйка продавать не стала. Она же всем сердцем прикипела к его просторности и уюту, здесь каждый затаённый уголок навевал приятные воспоминания детства и юности. А речка?.. Ведь столько раз они с отцом катались по её ласковым волнам на моторной лодке! Что же, вычеркнуть из памяти все эти волшебные мгновения?.. Анюта хоть и бесконечно любила отца, но рассказу о злодеях-иноверцах она не поверила – мало ли что зародится в воспалённом мозгу…

Чтобы хоть как-то отвлечься, Анюта пыталась разговаривать с тётей Ганей. Но бессвязное бормотание блаженной старухи камнем давило на душу и лишь усиливало и без того гнетущие мысли. Анюта понимала: мать с отцом сгинули от чего-то страшного и непонятного. Выходит, они приняли на себя весь удар каких-то тёмных бесовских сил? А если не весь удар? Что же, теперь её очередь?..

Анна с головой окунулась в работу, стала подолгу задерживаться в своей бухгалтерии. Наверное, в сотый раз проверяла ведомости и отчёты. Знала, что всё в порядке, но со вздохом, снова и снова бралась за бумаги. Часто представляла, как во дворе мечется, ревёт с утра не доеная корова, и решила её продать. Это удалось сразу и без усилий, причём за хорошие деньги – такая громкая слава катилась о молоканнице Зорьке по всей округе! Аня избавилась и от уток, лишь оставила десяток кур, ведь они не требовали особого ухода, а яйца несли исправно…

И тут кто-то легонько тронул её за плечо. Анюта повернула голову: перед ней стоял её бывший одноклассник Сергей Самохин.

Однажды, на какое-то время Сергей вдруг пропал с танцплощадки, а когда появился рядом, в руках у него была охапка цветущей черёмухи.

Но из-за болезни отца, Анна на танцплощадку не пришла. Раз, другой, а там – и лето закончилось, а потом она уже поступила учиться в академию.

О новом ухажёре Анюта почти не вспоминала, ведь он был один из многих её воздыхателей. От своих подруг она слышала, что Сергей после армии поступил в Институт физкультуры. Иногда девушка вроде бы чуть-чуть жалела, что возле неё нет этого застенчивого увальня. Но потом свыклась, да и учёба в академии с её лекциями и новыми знакомствами не давала скучать. И хоть Анюта каждый божий день моталась на электричке из Ольшанска в Москву, она всё же находила время после занятий встречаться с сокурсниками. Но близких отношений ни с кем не заводила. Да и о замужестве пока не помышляла. В голове была одна, единственная, мысль – поскорее закончить академию и вернуться под крышу отцовского дома.

И вот теперь эта встреча!

На конечной автобусной остановке они стояли долго. Кажется, переговорили обо всём, но расставаться Сергей не спешил. Он сообщил, что работает в городском спорткомплексе тренером по штанге, сетовал на то, что очень одинок, и все эти годы, пока они не виделись, думал только о ней. Сергей расспрашивал о её жизни, и в его словах было столько искренности, доброты и участия, что Анюта как-то сразу безоговорочно прониклась доверием к своему бывшему однокласснику и пригласила в дом на чашку чая.

Они выпили вина, потом сидели за столом и молча смотрели друг на друга. Смотрели долго, и в душе у каждого копилось одно, единственное, желание. Сергей улыбнулся, медленно подошёл к Анюте и нежно поцеловал в шею. Анна быстро повернулась к нему, их губы встретились и слились воедино. А потом она, ни слова не говоря, разобрала постель…

Эта глухая осенняя ночь была самой изумительной в её жизни! Сергей был предупредителен, нежен и ласков. И впервые Анюта забыла обо всём не свете. Её больше не преследовали ни навязчивые тени, ни потусторонние голоса. И тут, в постели, на предложение Серёжи, выйти за него замуж, Анюта сразу же согласилась. От подруг она, конечно, слышала, что любящая дочь выбирает себе мужа обязательно чем-то похожего на своего отца. И в глубине души лелеяла мысль, что сделает именно так. И Сергей чем-то сильно напоминал Василия Степановича. Ну, конечно, не внешне – он походил на отца своей надёжностью, добротой и преданностью.

Их свадьба в самом дорогом ресторане Ольшанска была шумной и крикливой. Гости, ошалевшие от обилия спиртного, без счёта горланили: «Горько!» Серёжа обнимал невесту, жадно впивался в её губы, и никак не мог оторваться, словно хотел раствориться в объятиях.

Рано или поздно, но праздники проходят, и начинаются будни. Но надо отметить, что будни для Анюты стали своеобразным продолжением праздника. Ей было хорошо с Серёжей, а главное – спокойно. Она всегда превыше всего ценила покой. И вот теперь, после кончины отца, обрела его снова. Её радовало и то, что просторный дом принял Сергея как своего. И каким бы дом не был громадным, Сергей не затерялся в нём, а стал полноправным хозяином прихожей, зала и спален. Так что жизнь молодых супругов Самохиных сразу же, после свадьбы, покатилась по новому, до краёв наполненному приятными нововведениями, руслу.

Теперь уже Анюта еле дожидалась конца рабочего дня. И, как на крыльях летела домой, где её распростёртыми объятиями встречал самый любимый на свете человек...

И точно, минула неделя, и Сергей повеселел. Правда, иной раз он так неожиданно удивлял Анну, что она ничего не могла понять, и сильно пугалась. Ни с того, ни с сего, муж становился слишком говорлив, вскакивал из-за стола и начинал бегать по комнатам, задевая своим огромным телом шкафы и опрокидывая стулья.

Без всякой причины он вдруг веселел и смеялся, смеялся…

Ох, как она потом пожалела, что вовремя не распознала причину нелепой весёлости мужа! А случилось то, что случилось: вечером Анна вернулась с работы и нашла бездыханного Серёжу на полу спальни. Рукав рубашки был закатан по плечо, а рядом валялся шприц. Даже в самом кошмарном сне Анюта не могла представить, что её любимый человек может погибнуть от передозировки наркотиков…

В числе подруг у Анюты была лишь одна Лиза Карпецкая. Но после похорон Аня даже её не захотела видеть. Целую неделю не выходила на улицу. Пластом лежала на диване и плакала. Но одиночество, в конце - концов, стало угнетать, всё больше давило на душу. Хотелось хоть с кем-то поделиться своими бедами. И Анюта так обрадовалась приходу Лизы, что они проговорили весь вечер. Аня по-прежнему доверяла подруге, как самой себе. И потому, проболталась о бриллиантах и напоказ выложила их на стол. У Лизы глаза на лоб полезли.

Лиза сумела успокоить Анюту, и она решила, что всё не так уж и плохо.

После ухода Лизы она впервые спокойно заснула. Но в полночь опять началась кутерьма – по комнате замелькали какие-то тени, а в сенцах послышались приглушённые голоса. И опять стало жутко до дрожи. Анюта промучилась в постели всю ночь, а к рассвету твёрдо решила, что ни за что не останется в этом страшном доме!

Не откладывая, Аня дала в районную газету «Ольшанская хроника» объявление о продаже. «Пока не куплю квартиру, поживу у двоюродной сестры. Светка давно приглашала», – успокаивала себя Анна. И это решение ей казалось единственно верным.

Анна даже не представляла, что всё окажется так буднично и просто. Она решила, заодно показать ювелиру, оставленные отцом драгоценности: надо же узнать, сколько они стоят…

Аня покрепче сжала кожаную сумку и прибавила шагу.

И вдруг откуда-то сбоку выскочили двое парней в надвинутых на глаза капюшонах. Один из них – худой и высокий – сразу же вцепился в сумку, с силой дёрнул её к себе. Хорошо, что ремешок был намотан на кисть руки – это сумку и удержало. Анна пронзительно вскрикнула:

Парень растерянно замешкался, но тут же яростно рванул сумку ещё раз, а второй налётчик схватил Анну за горло. «Всё, это конец!» – мелькнуло в её сознании. Но, тут из-за газетного киоска стремительно выбежал мужчина в чёрном плаще.

И тут случилось то, чего Анна не могла даже представить: парни рухнули перед мужчиной прямо в грязь и залаяли по-собачьи.

Когда в ближайшей аллее появился одинокий прохожий, незнакомец оборвал вой:

Парни вскочили с колен и изо всех сил кинулись в разные стороны.

Мужчина бережно взял Анну под руку и увлёк в аллею. Она была так напугана, что не сопротивлялась, и не могла вымолвить ни слова. И только, исподволь осознав, что произошло, стала слёзно благодарить мужчину. Но тот лишь усмехнулся:

Кирилл слушал внимательно, то и дело сочувственно вздыхал и кивал головой. И Анна выкладывала про себя всю подноготную – лишь бы после долгого гнетущего затворничества выговориться до конца. О том, как воспримет мужчина её откровения, в этот миг она совершенно не думала. И хоть Кирилл был намного старше, женщине он сразу понравился…

На прощание Кирилл взял у неё номер телефона, пообещал, позвонить. И, уже уходя, вдруг спросил:

Кирилл усмехнулся и обронил:

Отказать мужчине, который спас её от грабителей, а может, и от неминуемой смерти, Анна не смогла, да и не захотела. И быстро, даже слишком быстро, выдохнула:

Кирилл поморщился:

В этот вечер Кирилл попил чаю и ушёл, пообещав наведаться ещё.

Прошла неделя, вторая, а о нём не было ни слуху, ни духу. Анна ждала его каждый вечер, прислушиваясь к каждому шороху и звуку. Слышно было только, как бьётся в оконное стекло запоздалая осенняя муха. Ни тени, ни голоса Анну больше не тревожили…

И вдруг под вечер Кирилл заявился в дом. Причём с большим букетом хризантем, коробкой конфет и с глиняной бутылкой дорого испанского вина. Анюта удивилась: цветы ей никто не дарил со дня свадьбы. Спросила:

Они провели за столом чудесный вечер. И лишь к полуночи Кирилл ушёл. Анна думала, он найдёт какой-то предлог, чтобы остаться. Как ни странно, но в душе она очень хотела этого. И ждала – с нетерпением и тревогой. Но Кирилл, на прощанье лишь поцеловал её в щёку.

На другой день, вечером, он снова пришёл с цветами.

А дальше случилось то, что и должно было случиться. Кирилл впервые остался у Анны ночевать. И произошло это как-то само - собой разумеющееся. Он поцеловал её и тихо произнёс:

Анна молча кивнула головой.

Анна страстно хотела, чтобы эта ночь никогда не кончалась. И вроде бы не было у неё Сергея. Она всей душой и всем телом прижималась к новому сильному мужчине. И ей было хорошо и ни капельки не стыдно…

После этого Кирилл стал бывать в доме почти каждый вечер. И, конечно, всегда оставался на ночь. Анна ждала его с нетерпением. И для неё не было желаннее этого родного и любимого человека…

Не в силах терпеть такую откровенную срамоту, дома, Анюта, всё, что думала, напрямик высказала Кириллу. Но он лишь рассмеялся:

Но подруги как-то сообщили Анне, что видели Кирилла с Людочкой в городском парке. Причем, взахлёб, во всех подробностях, рассказали, как они целовались. Аня не поверила: это что же, Кирилл решил бросить её?.. Ах, ты предатель! И дома, опять на повышенных тонах, она стала выяснять отношения.

И снова Кирилл оправдывался:

На этот раз его слова на Анну не подействовали. Она вскочила с кресла и накинулась на Кирилла с кулаками, обвиняя его во всех грехах. И тут случилось невероятное: Кирилл вперил в её лицо взгляд своих чёрных, пронзительных глаз, и Анюта сразу обмякла…

А когда она пришла в себя, Кирилл, как ни в чём не бывало, заговорил о каких-то пустяках, и Аня стала отвечать ему – также спокойно и ровно, как и прежде. Потом уже она силилась вспомнить, что же произошло, но не могла. В памяти была пустота. И почему-то нестерпимо болела голова…

На другой день Кирилл сказал, что ему надо на недельку смотаться по делам. Анна не возражала, ей очень хотелось отдохнуть от него, обдумать, как жить дальше. Одиночество в большом и просторном доме её больше нисколько не пугало.

Кирилл уехал. И тут перед выходными на заводе железобетонных изделий произошло событие, которое потрясло всех. Анюта пришла на работу и с ужасом узнала, что её кассирша Людочка Порошина попала под поезд дальнего следования. Бухгалтерские дамы наперебой рассказывали Анне, что кто-то из прохожих даже видел, как Людочка сама, добровольно, легла на рельсы перед идущим мимо Ольшанска скорым пассажирским составом.

В этот день страшное известие сразу отодвинуло в сторону все, даже неотложные дела. Женщины были подавлены и молчаливы. Когда кто-нибудь из них взглядывал в сторону стола, за которым вчера ещё сидела их подруга, на глаза набегали слёзы. Они сморкались, и вытирали глаза. Анна крепилась изо всех сил, но бумаги вываливались из рук. А тут к полудню всех накрыла ещё одна чёрная весть: из кассы пропала вся заводская месячная зарплата. Её-то Людочка и должна была выдавать сотрудникам в этот злополучный день.

В бухгалтерию нагрянула милиция. Допрашивали всех. Дошла очередь и до Анны. Вопросы были самые разные: с кем покойная кассирша общалась, были ли у неё враги?.. Следователь по особо важным делам районной прокуратуры Павел Андреевич Федоскин – маленький, круглолицый крепыш – как бы мимоходом спросил и про Кирилла. Аня ответила, что Кирилл её самый близкий друг, что он часто заходил к ней, охотно общался со всеми бухгалтерскими работниками.

Федоскин наконец-то ушёл. Но через два дня он вызвал Анну в прокуратуру. Учтиво предложил стул и, в упор глядя в лицо, неожиданно произнёс:

Анна пожала плечами:

Легко сказать – не волноваться! Как Анна ни старалась быть спокойной, ей это не удалось. Она заплакала – горько, навзрыд. Федоскин подал стакан с водой и пробурчал:

А дома у неё состоялся тяжёлый разговор с вернувшимся из поездки Кириллом. И разговор вскоре перерос в настоящий скандал. Когда Анюта рассказала, зачем её вызывал следователь, Кирилл резко вскинул голову:

Откровенная безучастность к трагической судьбе Людочки и эта знакомая фраза: «посмотрим, кто кого…» вконец расстроила и разозлила Анну, – да настолько, что она уже не могла остановиться. Яростно закричала:

Но Анну понесло, и она уже не могла остановиться. Она кричала на Кирилла, обвиняя его во всех земных грехах, хотя в чём именно кроются его грехи, не знала. Но ей было всё равно, лишь бы выплеснуть злость и облегчить душу. Но желанного облегчения не наступало.

И тут Анна начала делать всё наперекор себе, хоть и понимала: с ней творится что-то до сих пор небывалое. И, когда Кирилл ушёл в другую комнату, Анюта вдруг решилась на безумный шаг: она собрала все свои золотые украшения и бриллианты в узелок и выбежала из дома. За подворьем вывела из-под навеса лодку и решила переправиться на другой берег речки Ольшанки, а потом – укрыться у двоюродной сестры. Если бы в этот миг её спросили, зачем она это делает, Анюта не ответила бы. Просто делает назло всем, и себе тоже...

Но ей было всё равно, и Кирилл это понял. Не раздеваясь, он в несколько взмахов сильных рук подплыл к лодке и, держась за борт, выдохнул:

Столько в его голосе было железной, прямо-таки несгибаемой силы, что Аня, как во сне, завела мотор. Кирилл, держась за борт, поплыл рядом с лодкой.

На берегу он схватил Анну в охапку и, вытирая ладонями слёзы с её холодных щёк, стал приговаривать:

А она прижималась к нему всем телом и никак не могла унять мелкую противную дрожь. Кирилл ещё крепче обнял её и повёл в дом.

Там он усадил Анну на лавку и засуетился:

Тут только Анна заметила, что держит в руке узелок со всеми своими драгоценностями. Устало обронила:

И вдруг пол под ногами закачался. Последнее, что Анюта запомнила, были широко распахнутые глаза Кирилла и слова: «Ох, ты-ы! Откуда это?!» В ту же секунду она потеряла сознание.

Наконец-то унялись злые морозы. И поздние метели, словно их долго держали взаперти, дружно вырвались на простор, весело закружились, заплясали по ольшанским улицам, кидая в редких прохожих пригоршни колючего снега.

А когда метели угомонились, над городом празднично засияло апрельское солнце. Сугробы заискрились, засверкали множеством лучиков, и через несколько дней стремительно сплющились и осели. В воздухе ощутимо запахло ранней весной…

Антон Панкратов очень любил такой суматошный апрель с его звонкими утренними морозцами и дневными оттепелями. Свежий, пропитанный сыростью воздух, будоражил воображение, создавая в душе пока ещё неясные образы, будил всяческие порывы и силы; он куда-то звал, обещая что-то неизведанное, но такое прекрасное…

Антон уже выходил из дома, как вдруг Мишка загородил дорогу:

В глазах брата были боль и напряжённое ожидание. Антон легонько отодвинул его в сторону.

Брата нужно было чем-то успокоить, и Антон как можно твёрже произнёс:

Но теперь, стоя у окна редакционного кабинета, он уже в который раз засомневался, что сумеет выполнить обещание. Из милицейской статистики Антон знал: найти преступника намного проще в первые сутки после убийства по горячим следам. А прошло уже почти полгода, и за это время он не продвинулся ни на шаг. Просто не знал, где искать. Но в то же время понимал: если отступит от задуманного, никогда потом себе не простит…

Антон со вздохом оторвался от воспоминаний и начал привычно разбирать присланную на его имя редакционную почту. Как всегда, её было ничтожно мало. О своих бедах и радостях люди теперь или сообщали по телефону, или, несмотря на лютые морозы и весеннюю распутицу, сами приходили в редакцию. Они ещё верили, что публикация в газете поможет сдвинуть с мёртвой точки любое, даже самое безнадёжное, дело.

Чаще всего горожане заходили в кабинет к нему, Антону Панкратову. Это радовало. И, чем только мог, он старался помочь своим землякам: по телефону ругался с городским начальством, встречался с директорами различных фирм. Больше просил, чем требовал. Зная, что принятые наверху законы не работают, упирал на совесть. И с горечью отмечал: у кого-то она ещё сохранилась, но большинство новоиспечённых лидеров опрометью ринулись в дикий рынок. Основным для них стало не только выжить в условиях жестокой конкуренции, но и нажиться. Всё ценное они гребли под себя. И просить их о чём-то было бесполезно…

Из задумчивости Антона вывел резкий телефонный звонок. Хрипловатый женский голос сразу же огорошил:

Антон даже подскочил на стуле.

Антон согласился без оговорок и тут же позвонил своему другу детства – инспектору уголовного розыска Андрею Галахову, и договорился о встрече.

Они жили на одной улице и дружили с детства. Летом, целыми днями пропадали на речке, осенью шли в одну школу, когда подросли, занимались в одной боксёрской секции, служили на одном корабле. Лишь после флота их пути разминулись: Галахов пошёл в милицию, а Антон – в журналистику. Своему другу оперативник доверял, как самому себе, и, по возможности, делился свежими милицейскими новостями. И Антон знал: если это в его силах, Андрей непременно поможет…

В милицейском кабинете было так накурено, что еле различались лежащие на столе бумаги. Его хозяин – старший лейтенант Андрей Галахов – встретил Антона радушно. Крепко пожал руку и, не вынимая изо рта сигарету, нервно заходил от стола к двери. На ходу он начал рассказывать о том, что на пустыре возле реки найдены два мужских трупа.

В этот день Антон «под зарплату» взял в редакционной бухгалтерии шестьсот тысяч рублей и сел за статью о надоях молока в отдалённом совхозе. Но время шло, а он никак не мог продвинуться дальше первого абзаца. Из головы не выходил утренний телефонный разговор. Устав от маяты, Антон отложил авторучку и тупо уставился в лист бумаги. Сидел и ждал…Он боялся даже выйти из кабинета: а вдруг девица позвонит, а его нет…

И только под вечер, когда сотрудники уже расходились по домам, телефон ожил. Девица сообщила, что будет ждать его в кафе «Не рыдай!». Наконец-то! Антон вскочил со стула и нервно заходил по кабинету. Но тут же, как это делал перед выходом на ринг, приказал себя успокоиться. Вытянув руки вперёд, присел пару десятков раз, и в голове прояснилось…

Старый деревянный дом, где обосновалось кафе «Не рыдай!», у жителей Ольшанска давно пользовался дурной славой. В начале девяностых годов здание облюбовала ритуально-похоронная фирма «Гробы на заказ». Но просуществовала недолго. Несмотря на безработицу и пустые карманы, люди никак не хотели умирать. Так что заказов поступало мало, да и цены на них были бешеные, и фирма разорилась.

После этого старый дом какое-то время пустовал. Вот тут-то и началось…

Однажды вечером, Мишка рассказал брату, что за старыми стенами по ночам ребята слышали плач, смех, стоны и даже песни. Днём, он заходил внутрь, но никого не обнаружил…

Не медля, Антон взял карманный фонарик и отправился в старый дом. Какое-то время он слонялся по пустующим комнатам и залам. В тишине, сквозь немытые стёкла пробивался свет уличных фонарей. Иногда по рельсам гремел трамвай, и дом дрожал, будто в ознобе…

Кафе сразу стало пользоваться спросом. Но, кто полюбил его всем нутром – так это местные пьяницы. «Пойдём, порыдаем!» – частенько говорили они друг другу. И с раннего утра и до позднего вечера алкаши просиживали за дубовыми столами.

Мужскую компанию частенько украшали сильно поношенные девицы. Кокетничали с алкашами, а те угощали их пивом, вином. Из-за девиц мужики громко спорили и ругались. А бывало, вываливались в просторный двор, драться.

И так изо дня в день – недели, месяцы…

Антон слышал об этом кафе давно, но ни разу не побывал в нём. И теперь даже не представлял, что сразу же окунётся в самую гущу вечернего разгула.

Мужики и парни праздновали чей-то день рождения. Два стола были сдвинуты вплотную. На них – вино, водка, нехитрая закуска. То и дело воздух сотрясали заздравные тосты, смех. И над всем этим гвалтом висел густой запах солёной рыбы.

Когда протискивался в дальний угол, Антон нечаянно задел плечом, стоящего в проходе парня. У того из рук выпала на пол бутылка портвейна и с треском разбилась.

Антон легко стряхнул руку парня, весь напрягся в ожидании. Какое-то время они стояли грудь в грудь, готовые кинуться друг на друга. Парень был хилый, с висячим крючковатым носом. «Такого соплёй перешибёшь!» – насмешливо подумал Антон, но приготовился к любой неожиданности. И тут откуда-то вынырнули две ярко накрашенные девицы, повисли у парня на плечах и заверещали:

Тот попытался освободиться, но как-то вяло и неохотно.

До разборок Антон решил дело не доводить. «Погоди, я сейчас», – сказал парню и взял в буфете две бутылки Шампанского и коробку шоколадных конфет. Потом они вышли вод двор и вместе с девицами уселись за свободный столик. Было по-весеннему тепло и тихо, пахло весной. И тут, в лучах заходящего солнца Антон хорошенько рассмотрел своего противника. Узкоплечий, с недельной щетиной на скулах и в грязной рубахе навыпуск – Василий походил на пристанционного бомжа. Раньше Антон его никогда не встречал. И как можно спокойнее произнёс:

Они быстро опорожнили бутылку вина. Антон разлил по стаканам шампанское из второй. Но тут одна из девиц – невысокая толстушка с ярко накрашенными невинными глазами, – стала бесцеремонно прогонять парня:

Антон встал из-за стола и начал успокаивать парня. Немного поломавшись, Васяня сник и, покачиваясь, побрёл к выходу. И разговор за столом продолжился.

Антон вздрогнул, быстро взглянул на девицу. В её карих глазах уже не было невинности – лишь хищные огоньки. Это насторожило, и он, нащупав в кармане купюры, произнёс:

И Антон решился. И его не остановило, что пить почему-то надо за «симпатягу», а значит, за Бориса Красулина. И, не колеблясь, он взялся за стакан с вином.

Странный привкус шампанского вроде бы чуть удивил Антона. Однако мысли были совсем об ином, и он выпил, не колеблясь. Медленно достал из кармана деньги – и к толстушке:

Девица спрятала купюры в карман, стала ещё что-то говорить. Но уши Антона словно заложило ватой, и голос её долетал издалека. Чувствуя несносную тошноту и боль в груди, он встал и пошёл, было, к выходу, но свет в глазах начал меркнуть…

Антон стоял у борта, любовался пробегающим мимо корабля зеленым берегом и слушал давно знакомые слова. В эти минуты они как-то по-новому волновали и тревожили душу, обволакивая щемящей грустью, и даже вызывали лёгкую необъяснимую тоску…

Ещё недавно он был весь в мыслях о работе и нерешённых проблемах. А их скопилось столько – хоть отбавляй! И дома, и в редакции у него нет-нет, да и всплывал в памяти провальный поход в кафе «Не рыдай». И сразу на душе становилось не просто муторно, а погано. Угораздило же так наивно и глупо подставиться! Сослуживцы сочувствовали ему, и даже Худяков не отпускал в его адрес свои плоские шутки, а лишь ухмылялся. Кажется, он был очень доволен, что спесивому корреспонденту так перепало на орехи…

А сам Антон ругал себя за то, что не сообщил о назначенном девицей времени Андрею Галахову. Хорошо, что Андрей догадался заглянуть в кафушку, где буфетчица рассказала ему о столкновении Антона с местным пьяницей Васяней, а также – о компании двух размалёванных девиц.

Но об этом Антон узнал уже от самого Галахова и уже в больничной палате. Его друг детства сидел около койки и укоризненно ронял:

Ранним утром, он вышел на палубу и увидел, что теплоход вырвался на волжский простор. Исподволь тяжесть забот, давящая на сердце, отступила. Антон почувствовал: душа как бы воедино сливается с весенней студёной водой, с чайками, кружащими над кораблём, и его деловитым движением…

В то утро, по давней привычке, перед работой, Антон за городом долго бегал по мартовскому лесу на лыжах. Снежный наст был ещё крепок. Он с тихим шуршанием охотно стелился под ноги. И Антон бегал и бегал, с радостью играя мышцами рук и ног.

Он опомнился лишь, когда между сонными берёзами и кустами явственно проступила весёлая полоска зари. «Ещё пару километров – и домой!» – решил Антон. И тут из-за пушистой ёлки стремительно выскочила молодая лыжница. Сделав крутой вираж, она резко остановилась перед ним. Несколько секунд они с удивлением рассматривали друг друга. В лучах восходящего солнца юное раскрасневшееся лицо девушки будто светилось изнутри, а изумление и растерянность в глазах вскоре сменилось лукавством.

Первым опомнился Антон:

Антон думал, что легко догонит девушку, но не тут-то было. Миг, другой – и лыжница будто растворилась за громадными разлапистыми елями…

И вот теперь, стоя на палубе, Антон напряжённо размышлял: « Она это или нет?..» Если девушка плывёт в Углич, я её непременно увижу!»

Он вернулся в свою каюту и открыл томик стихов Николая Рубцова. Но не читалось, и Антон снова поднялся на верхнюю палубу.

И тут же увидел её. В спортивной куртке и синих джинсах, девушка опиралась руками о борт и, не отрываясь, смотрела вдаль. Волжский бриз ласково играл прядями её белокурых, спадающих на плечи, волос. Иногда ветерок дул порывами, и пряди закрывали незнакомке глаза. Она забавно откидывала их ладонями, словно боролась с ними. Антон шагнул к ней, девушка обернулась, и они встретились взглядами. Он сразу понял – она узнала его! Но в её чёрных глазах не было даже намёка на удивление.

И тут Антон с удивлением узнал, что Вика – так звали девушку – младшая сестра Лизы Карпецкой. «Так вот кого она напомнила!» – сразу же догадался он.

Антон вздрогнул. Старая саднящая рана только в последние годы вроде бы зарубцевалась, но этим он ни с кем не делился. Ответил:

Они надолго замолчали, стали смотреть на бегущую воду. А перед Антоном словно пробегали те далёкие дни. Когда горком комсомола выдал ему путёвку, его пригласил к себе заведующий Ольшанским районо Игнат Андреевич Реутов. Фронтовой разведчик, с первого дня прошедший Отечественную войну, он после победы всю свою жизнь связал с народным образованием. Людей видел насквозь. Так что Антон перед ним был как на ладони.

И, вправду, чем он будет заниматься, Антон представлял смутно, как в тумане. Но почему-то верил: у него непременно получится, и причём, совсем неплохо! Может, от того, что он сам недавно окончил школу, и отлично помнил своего старшего пионервожатого Альберта Куликова. После занятий тот собирал всех желающих мальчишек и девчонок в пустом классе и увлечённо рассказывал им о героях войны, о шпионах и бандитах. На переменах школьники гурьбой ходили за Альбертом по пятам, наперебой просили снова собрать. Среди них был и Антон…

В первые же дни работы в школе он решил, поступить так же. Чтобы заинтересовать и увлечь ребят, придумал фантастическую историю, назвал её «Чёрные перчатки» и стал рассказывать пионерам. Причём, не только рассказывал, но и, жестикулируя руками, мимикой лица, словно проигрывал каждое действие. Причём, многие эпизоды были напичканы такими страшилками, что мальчишки грозно сжимали кулаки, а девчонки вскрикивали от испуга. Доходило до того, что после вечерних сборов, Антон провожал наиболее впечатлительных пионерок домой.

На следующий день в шестом классе от галстуков было красным красно. Антон понял: ребята ему верят, готовы идти за ним и в огонь, и воду. И нужно сделать всё, чтобы так было и дальше…

С годами боль по школе утихла. И вот теперь этот вопрос! Но Вика уже забыла о нём.

Теплоход уже подплывал к речному порту Углича. И перед Антоном и Викой распахнулась величественная панорама древнего города. На фоне синего неба особенно выделялись кроваво-красные фасады храма Царевича Дмитрия на крови.

С каждой минутой Вика нравилась Антону всё больше. С ним это было впервые, и сердце на мгновения сжимала робость. А потом в душе мощной волной поднимался непонятный доселе восторг, и он был таким внезапным, что Антону хотелось обнять весь мир, прижать к груди и не отпускать – долго, долго. И он мысленно благодарил судьбу за эту встречу на теплоходе…

На берег они сошли вместе. К ним сразу же подбежала растрёпанная, босоногая девчонка. Сверкая дикими глазами, выпалила скороговоркой:

Она протянула Антону листок бумаги и добавила:

Антон машинально взял из рук девчонки листок и ржавый кусок железа, смутно похожий на ключ. На бумаге было изображено измождённое старческое лицо, напоминающее знакомого лесного духа. Его взгляд, как тогда в распадке с танцующими берёзами, кажется, прожигал насквозь и о чём-то предупреждал. Только здесь, усиленный живыми кричащими красками, взгляд был страшен, и Вика отшатнулась. Антон растерялся не меньше, спросил:

Пожав плечами, Антон протянул девчонке две крупные денежные купюры и спрятал картинку в дорожную сумку. Девчонка довольно засмеялась и, убегая, крикнула:

Кто-то из пожилых мужчин, встречавших теплоход, охотно пояснил:

Антон с Викой договорились о встрече в скверике около храма Царевича Дмитрия на крови: он отправился в школу на всеобщую медитацию, а она – на экскурсию по городу.

Антон торопливо шагал по улице, и всё никак не мог забыть босоногую девчонку. Ему казалось, рисунок сквозь кожу сумки обжигает тело. И потом, какой ключ, какая потайная дверь? Антон пытался понять смысл бессвязных слов девчонки, но не мог.

В самой большой комнате школы уже собрались все, кто три года кропотливо изучал эзотерическую науку. Так что Антон явился последним. В мёртвой тишине эзотерики ждали появление учителя. И вот, Павел Иванович медленно вошёл в настежь распахнутую дверь. Одет он был всё также – в строгий чёрный костюм, застёгнутый на все пуговицы. Какое-то время учитель постоял, внимательно оглядывая своих учеников. Нашёл глазами Антона и одобрительно кивнул. Потом он не спеша зажёг несколько сандаловых палочек, и по комнате поплыл еле уловимый сладковатый запах.

Началась всеобщая медитация «с именем». Сидя в кресле, Антон расслабил всё тело, стараясь настроиться на нужный лад. Но поначалу это никак не удавалось. И хоть глаза были закрыты, он видел перед собой желанное лицо Вики. Девушка улыбалась ему, что-то говорила. Но вот, видение исчезло, мысли расплылись. Стало хорошо и покойно. Антон ещё раз ощутил, что испытания, подстерегающие человека на каждом шагу, все его беды и страдания, унижения и заботы порождены только материальным миром, а в царствии Духа ничто не порождает ни сомнения, ни печаль, ни тревогу. Человек, мыслями своими живущий в этом необычном царстве, испытывает только радость. Ему нет никакого дела до отсутствия нарядной одежды, еды или денег…

Но вот, медитация закончилась. И, когда казначей школы начал собирать с учеников деньги, – кто, сколько сможет, – Антон грустно усмехнулся: «Что бы ни говорили, а от материального мира никуда не денешься!»

Вика вздрогнула:

Как-то незаметно в разговоре они перешли «на ты». Антона это вполне устраивало. Не надо было всё время следить за речью, и можно изъясняться просто, не задумываясь над словами. Предложил:

Антон не ожидал такого откровенного порыва и даже немного растерялся. Они, конечно, уважали друг друга, однако друзьями пока не стали. Однако их встреча выдалась такой тёплой и радостной, что Вика невольно подумала – Антон встретил самого близкого родственника. А между тем, он представил девушку художнику. Аристарх церемонно поклонился и, усадив их на скамейку, со вздохом, произнёс:

Антон, ничего не скрывая, с готовностью стал рассказывать о школе эзотерики. Аристарх слушал внимательно, не перебивая. Потом укоризненно произнёс:

Вика во все глаза смотрела на художника и ловила каждое его слово. Они были для неё настоящим откровением. Антону такое внимание девушки почему-то не понравилось. И он с вызовом произнёс:

Антон и сам не раз задумывался над тем, почему он зачастую не успевает доделать задуманное? Ведь вроде бы не ленится, вкалывает в полную силу. О сжатии времени говорил и учитель школы эзотерики. Его слова тесно переплетались со словами Аристарха. Толкуя последние времена, Павел Иванович утверждал, что процесс старения Земли начался ещё в середине двадцатого века, когда Солнечная система вошла в невероятно мощный поток, идущий из центра нашей галактики и несущий исполинское количество энергии и информации в самых разных вариациях. И ещё, учитель утверждал, что в скором будущем нас ждёт переход в новое состояние жизни, в иное время. А это значит, наступают последние времена…

В тот день Антон сидел на занятии в школе, затаив дыхание и не задавал никаких вопросов. А зря! Потом пожалел об этом, ведь многое было неясно. И теперь нетерпеливо спросил художника:

Аристарх помолчал и внимательно посмотрел на Антона.

Антон слушал художника и сожалел, что раньше, общаясь с ним, ни разу не взял у Аристарха Липатова интервью для газеты. Скорее не для себя, а для Вики, спросил:

Антон давно заметил, что Вика хоть и внимательно слушает, но нет-нет, да и поглядывает на этюдник художника. Спросил:

На фоне синего неба, на картоне была изображен храм Царевича Дмитрия на крови. Его линии были несколько размыты, как бы туманны. Но Антон знал: в творчестве Аристарха Холодова это как раз и очаровывает. Повернулся к Вике: девушка во все глаза смотрела на этюд, и никак не могла оторваться. И он ещё раз убедился в том, что такие художники, как Аристарх, глубже чувствует, чем выражают увиденное. И этим тончайшим чувством они буквально заражают людей. В картины Холодова нужно не только пристально вглядываться, но и забывать о многом внешнем, мешающем, случайном, необходимо полностью отдаться наваждению – и тогда по-иному засветятся и зазвучат краски, оживут тени, а на душе станет светло и радостно…

Аристарх помолчал и вдруг всем телом повернулся к Антону:

Антон тут же вспомнил, как минувшей осенью Худяков беззастенчиво присвоил этюд с августовскими стогами, и нахмурился:

Щёки девушки зарделись, и она смущённо опустила глаза. Аристарх быстро взглянул на неё:

Когда они стали спускаться по каменной лестнице на пристань, Аристарх долго махал им вслед рукой. И было в его облике столько искренности, тепла, и доброты, что Антон и Вика взглянули друг на друга и весело рассмеялись.

Июльский день давно склонился к закату, а солнце пекло так, что на городских улицах плавился асфальт. Редкие прохожие при первой же возможности спешили укрыться в тени высотных домов и деревьев. Но и там желанной прохлады не было…

Борис Красулин тоже маялся от жары. Он одним махом выпил из холодильника две бутылки ледяного кваса и опять без сил повалился на диван. Долго мял жёсткой ладонью грудь, стараясь унять зачастившее сердце. « Ох, зря вчера так перебрал. Зря! – мрачно подумал он. – И всё Серёга Копчёный! «Давай, Борисок, двадцать семь лет однажды в жизни бывают». Литр водки ухайдакали – это ж надо! Да ещё в такую жарищу! Ну, ладно, похмелье можно стерпеть – не впервой! А вот как одному на дело идти?..»

Злополучная встреча, может, и вовсе стёрлась бы в памяти, но Кирилл неожиданно заявил о себе. Он встретил Бориса на улице, представился и с гаденькой улыбочкой стал говорить о долге, совести. Голос – строгий, монотонный, и слова-то в общем привычные, полустёртые и даже малейшего значения для Бориса не имеющие. Но за какие-то минуты Кирилл Фомич обработал и непостижимым образом заставил с подобострастием служить ему. Сам не зная, почему, но Борис стал беспрекословно выполнять все его указания. Они сводились к одному – добывать деньги! И как можно больше! Конечно, для Бориса это занятие в общем-то привычное. Он и раньше ничем не брезговал. Да и кого бояться? В бога Борис не веровал, хотя на всякий случай носил нательный крестик… Он втихаря приторговывал гашишем, марихуаной и даже героином. Один раз в месяц брал рюкзачок и отправлялся во Владимирскую область, к цыганам, которые исправно снабжали его этой наркотической дурью, которая до сих пор приносит неплохой доход. От подростков отбоя нет. А то, что они колются прямо в подъезде, и даже за лифтом его девятиэтажки валяются использованные шприцы, Бориса не беспокоит: каждый волен жить, как захочет…

А вскоре Скиф подсказал Борису новый безотказный способ добычи денег. Он подробно объяснил, как «разводить» одиноких и пьющих мужчин и женщин на квартиры.

С каждой суммы от незаконной продажи чужой квартиры, Борис отстёгивал ему ровно половину денег. Он с ненавистью смотрел, как Скиф небрежно прячет деньги в карман, и ему в эти минуты хотелось прибить своего хозяина. Но стоило Кириллу только взглянуть в глаза Борису, как тот весь обмякал…

Месяца два назад Борис познакомил Кирилла с Серёгой. Он бы не сделал этого, но Скиф – так однажды представился ему Кирилл Фомич – строго приказал: «Покажи мне своих подельников!» И Борис в тот же день привёл к нему Серёгу Копчёного. Лиза с воспалением лёгких лежала в больнице, поэтому они пришли на встречу вдвоём. Кирилл тут же отвёл Копчёного в сторону и начал что-то тихонько внушать ему. Потом, кинув: «Ну, всё, счастливо оставаться!» – быстро зашагал по аллее. А Серёга, разинув рот, долго таращился ему вслед, потом повернулся к Борису. В пустых глазах – ни одной мысли – только щенячий испуг. И Борис сразу понял: всё, Копчёный тоже попал под непонятную власть! Но от этого на душе стало почему-то легче…

Второй год Борис жил один. Когда у него появились шальные деньги, он незамедлительно купил однокомнатную квартиру и с лёгким сердцем переехал от родителей. При нынешних обстоятельствах иначе было нельзя: отец – своей подозрительностью и прямо-таки советской честностью все нервы бы вымотал. А теперь никто не воспитывает, не лезет в душу со своими нравоучениями. Борис вспоминал прежние разговоры с отцом, его вечно недовольное, словно с недельного похмелья, лицо, и морщился: да, другим он и быть не может…

Своего единственного сыночка Бореньку, отец никогда не обижал, но и не баловал. Подвыпив с получки, любил вразумить:

Но уже в седьмом классе Борюня всё чаще стал приглядываться к сверстницам. Стройные, пухленькие, в белых фартучках – они вызывали у него непонятное томление. Хотелось прижать одну такую в углу, а там – будь, что будет! На переменах девчонки строили парням глазки, а на него – ноль внимания! И он стал мрачно размышлять и анализировать, что же одноклассницам нравится в его товарищах? И понял, что здорово проигрывает: ростом не удался, в плечах узок. Парни его даже в свою волейбольную команду не берут. Каждый из них старается вроде бы нечаянно толкнуть или отодвинуть в сторону. «Ну, я вам покажу, где раки зимуют!» – рассвирепел Борис и записался в единственную в городе боксёрскую секцию.

В том, что отец прав, Борис убедился уже в военкомате, когда увидел, что медкомиссию вместе с ним проходит Филя Казённов…

Но потом, в совместной работе, он сразу же оценил Филину деловую хватку. К любой красоте, кроме женской, Борис был всегда равнодушен. Но, видя работу Филиппа, чувствуя его трепетное отношение к дереву, Борис впервые, пожалуй, понял – а ведь Филя работает на загляденье! Вон ведь как играючи управляется с топором! Да, топор был, словно продолжением рук нескладного Фили, и он так ловко подгонял брёвна, что они тут же сливались воедино. Борису казалось, будто одно бревно пропущено сквозь другое. Даже, если бы сильно постарался, сделать такое он бы не смог. Как-то вслух позавидовал напарнику. И ведь как с глазу съел: Филя простыл и слёг в санчасть. А Борису, как старослужащему, в напарники определили «щегла» – только что принявшего присягу солдата. Борис только взглянул на него и сморщился: ростом – от горшка два вершка, шейка тоненькая, как у цыплёнка. Ну, как с таким работать?..

Встревожился он не зря. Стена, которую они клали с напарником, в тот же день съехала на сторону. Прапорщик, числившийся бригадиром, увидел это и ахнул:

А потом, матерясь сквозь зубы, бригадир долго выправлял стену бензопилой. Борис в тот же день наведался в санчасть к Филе, благо она находилась тут же, в военном городке. И, узнав, что Филю вот-вот выпишут, так обрадовался, что даже потерял дар речи – только мычал. И в тот день он понял – Филя ему в жизни очень даже сгодится…

И ведь не прогадал…

Уже здесь, в Ольшанске, Борис вместе с Лизой Карпецкой и Серёгой Копчёным запросто развёл нескольких пьяниц на квартиры. Обещая им золотые горы, через подставных лиц он добивался того, чтобы пожилые мужики и женщины подписывали ему дарственные на жильё, а потом он их вывозил в соседние области и прописывал в деревенских брошенных избах. Всё старался делать так, чтобы комар носа не подточил. И вдруг в этом прибыльном деле случился облом. Летели недели, месяцы, а прибыльное дело застопорилось – не попадалось ни одного алкоголика. Как вымерли все!

И тут на одной из улиц Ольшанска, возле мусорного контейнера Борис встретил своего армейского сослуживца Филиппа Казённова. Он что-то деловито выискивал среди мусора. Они жили в одном городе, но раньше практически не виделись. Зная, что Филя работает дворником, Борис избегал его. Зачем ему подметальщики, что в них толку?.. Но тут Борис неожиданно для себя живо сграбастал Филя в охапку и стал кружить, приговаривая:

Поначалу Филипп оторопел. Но, узнав Бориса, обрадовался:

Филипп, не раздумывая, пригласил друга домой. Двухкомнатная квартира Борису сразу понравилась. Это было то, что надо! Захламлена? Это ничего – новые хозяева приберутся… Но виду он не подал. Они выпили бутылку водки, Борис сходил за второй… В разговоре со смехом напомнил Филиппу, как тот ухаживал за одноклассницей Лизой Карпецкой. Но Филя отнёсся к воспоминаниям со всей серьёзностью, хмуро пробурчал:

За столом они просидели весь вечер. Борис видел, с какой жадностью Филипп хватается за стакан с водкой, и сомнения в правильности своего решения у него вскоре иссякли. Когда прощались, Борис крепко обнял Филю и пообещал:

На следующий день у него состоялся разговор с Лизой.

Елизавета, сама того не ведая, подсказала Борису, как лучше осуществить задуманное. Он знал: если на неё как следует поднажать, она не отвертится. Борис отлично помнил тот день, когда растрёпанная Лизавета появилась в дверях его квартиры и умоляюще простонала:

И Борис сразу понял, что в ночном клубе Лиза крепко подсела на наркотики. Дозу героина он тогда ей, конечно, продал, вдвое завысив установленную цену. Борис знал: деньги у Лизы имеются, понимал и то, что они когда-нибудь кончатся – и вот тогда-то девушка будет в его полнейшей власти, делай с ней всё, что душенька пожелает…

И как в воду глядел! В одну из последующих встреч он узнал, что олигарх Григорий Карпецкий напрочь отказал своей любимой дочери в деньгах. Рассказывая, девушка едва сдерживала слёзы, а Борис еле гасил свою радость. Спросил как можно участливее:

И тут Лиза не выдержала. Размазывая по миловидному лицу чёрную краску с ресниц, прорыдала:

И тут уж Борис явственно осознал – Лиза Карпецкая в его руках! Он сам сделал ей укол героина, а потом стал уговаривать, сначала наладить отношения с Филей, а потом подать заявление в ЗАГС. Лиза воспротивилась:

Лиза задумалась, и вскоре в предвкушении очередной дозы героина, махнула рукой?

Все события развернулись так, как и задумал Борис. Конечно, он потратился на пол-ящика водки, в которую они с Серёгой добавляли порошок, напрочь расслабляющий у Фили силу воли. Ну, да игра стоила свеч…

Когда квартира попала в руки Елизаветы, Борис вывез очумевшего Филиппа во Владимирскую область и поселил в деревенской полуразвалившейся избе. Филя, было, заартачился, но Борис прикрикнул:

Филиппову квартиру они с Лизой вскоре выгодно продали за большие деньги. Половину из них Борис отдал Кириллу. Но не прошло и трёх месяцев, как Скиф снова потребовал денег. «Зачем ему столько? – раздражённо думал Борис. – Ведь бухгалтерская зарплата в строительном офисе выше крыши, а живёт Кирилл небогато». Но объяснения он тогда так и не нашёл.

Борис встал с дивана, снова попил ледяного квасу и подошёл к распахнутому окну. День угасал, но как-то медленно и вяло, так что ночи ещё ждать и ждать. «Ох, как некстати Серёга Копчёный сломал ногу! А ведь всё складывалось так удачно…»

Он тут же вспомнил строгий наказ Скифа, и у него ладони вспотели от страха. Однако через два дня радужная мысль снова напомнила о себе. От Худякова он узнал, что у ветерана недавно умерла жена, а единственный сын давно обитает в Рязани. Так что Воронков в деревне Малиновке живёт один. Опять вспомнилось предостережение Скифа, но Борис мысленно возразил ему: «Да-а, требуешь денег, а туда же! У меня что, печатный станок в квартире? Или, может, я их кую?..» И в тот же день он рассказал о своём замысле Серёге Копчёному. Долго уговаривать подельника не пришлось.

Борис стал оправдываться, ссылаясь на Кирилла, но, как ни странно, тот Серёге, кажется, был по барабану. Они тут же тщательно обдумали план действий. Но пьяный Серёга оступился и сломал ногу. Надо бы подождать, но вдруг Воронков умрёт?.. И после недолгих раздумий Борюня решил действовать один.

Как всегда с большого перепоя, Борис не спал почти всю ночь. Отключился часа на два, а потом сон будто отрубило. И теперь, измученный страшной духотой, и не заметил, как провалился в тяжёлое забытье. Ему снилось, что он лезет вверх по высокой кирпичной трубе, лезет, а скобы за ним обрываются. Вырвался из пересохшего горла отчаянный хрип, и Борис очнулся.

В комнате резко трезвонил телефон. Так требовательно звонить мог лишь один человек – Кирилл. Но в трубке Борис услышал надрывный голос Лизы:

Со знакомыми женщинами Борис никогда не церемонился: или в постель, или пошла вон, и я тебя больше не знаю! Но с Лизой он почему-то так поступить не мог, что-то останавливало, словно натыкался на какую-то невидимую стену. А ведь столько раз, уколовшись, она была так близка и доступна! Нет, на этот раз отступать нельзя! Но что если обо всём узнает её отец, Григорий Карпецкий? Раздавит как клопа…

Это испугало. Но Борис колебался недолго: откровенная мысль – сейчас же завладеть упругим женским телом – из неясного томления переросла в жгучее желание и решимость. Стараясь не выдать себя, он равнодушно промямлил:

Борис надумал встретить девушку во всей красе. Перед зеркалом долго выщипывал из бороды лишние волоски. И лишь когда убедился, что приобрёл желанный вид, оторвался от зеркала.

Он ожидал, что Лиза, как это было в последнее время, попросит дозу в долг. А, как известно – долг платежом красен. Но всё получилось иначе. Девушка буквально выхватила из рук пакетик с героином, сунула в ладонь несколько денежных купюр и – к двери. Преградив дорогу, Борис крепко обнял девушку за плечи, прижал к себе. И сразу почувствовал, как под её тугой грудью учащённо бьётся сердце. В эту минуту Лиза показалась Борису доступной, как никогда раньше. Но девушка резко отстранилась:

Эти слова покоробили Бориса, и он, грубо оттолкнув Лизу, выкрикнул:

Борис поставил машину под старыми вётлами. Рассчитывал, что теперь, ближе к полуночи, в деревне воцарилась тишь и благодать. Но ошибся. Прямо перед избой ветерана войны Петра Воронкова на брёвнах в лунном свете восседала пьяная мужская компания. Слышались шутки, смех. В руках одного из мужиков тихо попискивала гармонь. «Поорут, поорут – и восвояси!» – подумал Борис.

Но мужики не расходились. Их веселье то затихало, то поднималось на новую крутую волну. «Видать, к бутылке прикладываются! – Борис помрачнел. – Вчера престольный праздник в деревне был – вот они и догуливают». Но не уезжать же с пустыми руками! В верности своего решения Борис ничуть не сомневался. Ну, на кой чёрт старику ордена?! Память о войне? Кому она нужна, эта память? Перед кем бахвалиться-то? Старик же на ладан дышит…

К смерти даже близких людей Борис относился не только легко, но и с некоторой иронией и небрежностью. Три года назад, когда он ловил в Ольшанке рыбу, сосед сообщил ему, что у него умерла мать.

Так же отстранённо он сейчас подумал и о Петре Воронкове, как бы мысленно позвал его. И в избе Воронкова отворилась дверь, и на крыльцо вышел хозяин.

Пьяная компания поднялась с брёвен и медленно потащилась на другой конец деревни.

Наконец, всё стихло. Стараясь ничем не выдать себя, Борис надел на голову загодя припасённый женский чёрный чулок с прорезями для глаз и медленно выбрался из машины. По-прежнему яростно светила луна, и возле дома Воронкова белела поленница дров. Борис немного постоял, стараясь унять противную мелкую дрожь, и решительно постучал в дверь:

Такого оскорбления Борис вынести не смог. Не размахиваясь, ткнул Воронкова кулаком под дых. И когда тот захрипел, Борис спокойно вышел из дома.

По-прежнему во всю мощь умиротворённо светила луна. Деревня спала запредельным сном. Борис постоял на крыльце и, убедившись, что вокруг всё спокойно, быстро зашагал к своей машине.

Ещё совсем недавно за дальним островком сада неистово пламенел закат. Его отблески свободно бороздили западный край неба, обещая назавтра погожий день. Но уже слева к нему стала подплывать иссиня-чёрная туча, и огненные борозды затянула сплошная наволочь. В самой её утробе, будто взаперти, угрожающе ворочался гром…

Антон понял: его вот-вот накроет тяжёлая гроза, и желанная встреча с Викой может сорваться. Прибавив газу, он резко погнал мотоцикл по просёлочной дороге. Но как ни спешил, туча росла и неумолимо приближалась. Поля вокруг притихли и съёжились.

Не раздумывая, Антон свернул к саду.

Он едва успел подкатить к сторожке, как сплошной ливень с размаху ударился о землю. Молния, будто гигантское лезвие, вспорола брюхо тучи и, освобождённый гром, радостно ахнул так, что у Антона заложило уши. Бросив мотоцикл под навесом, он кинулся в распахнутую дверь, И чуть было, не сшиб с ног хозяина сторожки – старого и хромого Авенира Охлопкова.

Они знались давно – считай, с той самой поры, когда Авенир Петрович Охлопков нанялся сторожить старый колхозный сад.

Бесхозный сад сначала прибрала к рукам местная коммуна. А в тридцатые годы, когда началась поголовная коллективизация, сад включил в свой земельный оборот колхоз «Красный партизан». И теперь уже правление в августе выдавало колхозникам на заработанные трудодни и яблоки, и ягоды, и мёд.

В сторожа всегда определяли только честных, понимающих толк в садоводстве, мужиков. За десятки лет их сменилось лишь несколько человек. И все, кто оберегал сад, сразу – всем сердцем прикипали к нему и ухаживали за деревьями и кустами охотно и даже ревностно. В исправности содержали и пасеку.

Таким же слыл и Авенир. Высокий и сухощавый, с широким, как лопата, морщинистым лицом, он ходил боком, припадая на правую ногу. Хромотой Авенир страдал ещё с далёкой войны. Как в сорок пятом году вернулся с фронта – так костыль из рук и не выпускал. На собеседника Авенир всегда смотрел в упор, не мигая, говорил отрывисто и резко. Люди, близко не знавшие Охлопкова, могли запросто подумать – колхозный сторож упрямый и злой. На самом деле Авенир считал себя при исполнении важных обязанностей и, словно под маской, прятал добрейший характер. Местная ребятня угадала это быстро, и частенько заявлялась к деду Авениру за яблоками и вишней. Причём мальчишки не через ограду лезли, а спокойно вышагивали прямо сквозь распахнутую парадную калитку…

Антон познакомился с Авениром неожиданно. Он приехал в колхоз на празднование Дня Победы. Председатель попросил написать статью о старом ветеране войны Охлопкове. Вот тогда-то Авенир Петрович и предстал перед ним во весь рост и во всей красе: на синем, пахнущем нафталином пиджаке, сияли орден Красной звезды, два ордена Славы и одиннадцать медалей. «Вот это да!» – ахнул Антон, на что Охлопков лишь снисходительно улыбнулся.

Тогда они сидели в саду за столом под раскидистой цветущей яблоней, и под неумолчную перекличку соловьёв степенно пили чай с мёдом. Антон слушал рассказы о войне и всё сильнее проникался уважением к Авениру. И, конечно, он не изменил своему журналистскому правилу – выведать у собеседника как можно больше полезной информации. До этого, в эзотерической школе, Антон только-только начал осваивать технику просоночного состояния, куда входило чтение чужих мыслей. Вот он и решил применить её. Как и учили, Антон мысленно постарался распространить вокруг себя чувствующую оболочку восприятия и сосредоточился на Авенире Петровиче… Хотя делать этого не следовало: Авенир и без того рассказывал о себе свободно, нисколько не напрягаясь.

На фронте он был дивизионным разведчиком, много раз ходил в тыл к фашистам за языками. Однажды, уже в конце войны, их группа ночью напоролась на мину. Двоих солдат разорвало в клочья, а его, раненого Авенира Охлопкова, товарищи кое-как доволокли до своих окопов. Жизнь ему хирург спас, однако нога с тех пор так и осталась скособоченной и неуклюжей.

Он бригадирствовал до старости. Дети его давно выросли и разъехались, кто куда. А ему, когда годы прижали к стенке, и стало сдавать сердце, председатель колхоза предложил заступить на охрану сада…

В тот праздничный день Антон уехал от Авенира с полным блокнотом фактуры, а через два дня напечатал в газете «Ольшанская хроника» большой очерк. И, конечно, стал желанным гостем в садовой сторожке.

Но на этот раз Антон не собирался заезжать к старому ветерану, да подтолкнула гроза.

В сторожке висел полумрак. А за окном в саду лихо разбойничал ливень. Мощный гул его подбадривали ослепительные вспышки молнии и раскаты грома. Антон слушал, как избёнка трясётся в ознобе, и сердце сжималось. Казалось, если гром саданёт посильнее – сторожка тут же рассыплется в прах! Он сказал об этом Авениру. Но тот, призрачно маяча в полутьме морщинистым лицом, рассмеялся:

Авенир сокрушённо замолчал. Но, видя, что Антон заинтересованно смотрит на него, продолжил:

Антон слушал своего давнишнего знакомого, и ему было больно от того, что он не в силах что-либо изменить. Ну, напишет он разгромную статью о бросовых полях. Статья ляжет на стол Арнольду Худякову, и тот сразу же зарубит публикацию. А потом наверняка кинется к Карпецкому. И тогда – всё, в газете больше не работать! Но нужно что-то делать…

А между тем, Авенир ещё больше разволновался и говорил громко, почти кричал:

Ливень кончился. Антон нехотя допил кружку остывшего чаю и стал собираться в дорогу. Настроение было вконец испорчено. Авенир замолчал, но его суровые слова продолжали жечь уши. После развала Советского Союза и расстрела парламента, Антона Панкратова кажется, уже ничем нельзя было удивить – и на тебе! «Эх, Карпецкий, Карпецкий! – мрачно думал он. – Всё-таки наберусь, смелости и всё выскажу…»

Авенир проводил его до калитки. На прощанье, крепко сжал ладонь, придержал её и, заискивающе заглядывая в глаза, произнёс:

Вика…Она вихрем ворвалась в его, казалось бы, на годы распланированную и размеренную жизнь. И часто все мысли тянулись только к ней. Когда он узнал, что Вика – младшая сестра Лизы Карпецкой, вроде бы не удивился – они же так похожи! Хотя не во всём. В школе Лиза всегда была медлительной и вялой. Она с ленивым прищуром взирала на окружающий мир. Словно фотографировала его глазами. И всё чего-то ждала. Казалось, все люди ей что-то должны, и обязаны вот-вот вернуть долг. Такой она и осталась. А Вика?.. Нет, Вика совсем другая – взрывная, горячая... «Неужели она была моей пионеркой?» – Антон попытался представить Вику в красном галстуке. Но на него из глубины памяти в упор глянули чёрные, цыганистые глаза двадцатилетней девушки. В этих глазах или заблудишься, или утонешь, но так и не поймёшь – чего Вика хочет в ту или иную минуту. Это ощущение укрепилось в душе Антона ещё во время первой встречи…

И тут с кормы вдруг послышалась резкая музыка. С каждой минутой мелодия становилась всё настойчивее и громче. И вот она уже грубо заполонила всю палубу. Вика быстро взглянула на Антона и, ни слова не говоря, стремительно шагнула на корму. Антон – за ней.

На корме веселилась пьяная компания. В ярком свете фонарей на столе стояли наполовину опустошённые бутылки с вином и водкой, тарелки с фруктами. Благим матом орал магнитофон. А вокруг него плясали две ярко накрашенные девицы и трое парней в спортивных костюмах. Их движения и жесты были медлительны и неуклюжи. Но парни и девицы, наверное, так не считали, и крутились, как заведённые.

Раскинув руки, девушка свободно прогулялась по кругу и тут же, вызывающе запрокинув белокурую голову, начала каблучками выбивать по палубе лихую замысловатую дробь. Минута, другая – и Вика уже вся погрузилась в бешеную пляску «цыганочки». Лицо её раскраснелось, а ноги в синих джинсах так и мелькали в едином ритме с мелодией. Антону вдруг показалось – он воочию видит дерзкую и неугомонную душу девушки… А пьяная компания какое-то время стыла в растерянном ожидании, а потом все: и парни, и девицы – дружно захлопали в ладоши. Кто-то дурашливо заорал:

Антон рассмеялся.

Я не буду другою. Пусть уйдут поезда,

Пусть о землю моя разобьётся звезда.

Я не буду другою. Не веришь? Проверь:

Через тысячу лет постучи в мою дверь…

Она читала, ещё и ещё… Антон слушал, и с каждой новой строчкой открывал в характере девушки неожиданные, затенённые прежде уголки. Искренние и образные стихи ему пришлись по душе. И от этого стало радостно и почему-то тревожно. Когда Вика замолчала, он быстро спросил:

Вика загадочно улыбнулась:

На другой день, отложив все дела, Антон на рейсовом автобусе прикатил в село Ягодное. На мотоцикле ехать не решился: а вдруг опять дождь прихватит...

Время шло, танцы на сцене сменялись песнями, а Вики всё не было…

Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга,

не смолк бубенец под дугой…

Две вечных подруги – любовь и разлука –

не ходят одна без другой…

Последние слова куплета: «Две вечных дороги – любовь и разлука – проходят сквозь сердце моё» – Вика послала в зал с таким надрывом, с такой мощной душевной болью, что Антон вздрогнул – слова ему показались вещими…

Когда умолк последний аккорд, вокруг повисла оглушительная тишина. Но через секунду, другую зал взорвался аплодисментами. Вика слегка поклонилась, отыскала глазами Антона, снова чуть заметно улыбнулась и громко объявила:

Молчи, молчи! Не можешь ты молчать:

Небесный свод важней земного крова.

Ведь всё равно придётся отвечать –

За немоту и сказанное слово…

Весь мир горит на кончике луча!

Тебе ль страшны шлагбаумы границы?

Ничей испуг и ненависть ничья

Не зачеркнут исписанной страницы!

Теперь на Антона смотрел уже весь зал. Многие мужчины и женщины улыбались, но не с насмешкой, а совсем по-доброму, ведь в селе его давно знали… А ему было стыдно – и за себя, и за певицу.

Потом, когда возвращались в город, Антон не удержался:

С тех пор и пошло, и поехало. Викины концерты сменялись один за другим. Антон старался бывать на каждом из них. И обязательно публиковал в газете хвалебные статьи и репортажи. Причём, делал это не по принуждению, а от всего сердца. Его забавляло, как поначалу, после каждой публикации, Вика изумлённо вскрикивала: «Ой, как здорово!» и радостно – прямо по-детски хлопала в ладоши.

Однажды ответственный секретарь редакции Костя Штыков как всегда принял его рукопись. Мельком просмотрел и, многозначительно хмыкнув, покрутил пальцем у виска:

Антон вспылил:

Но Антон, наконец, и сам понял, что перестарался со статьями. Тем же вечером зачем-то рассказал Вике о неприятном разговоре.

Они встречались четвёртый месяц. Антона всё больше неудержимо тянуло к девушке. Если не виделись несколько дней, он места себе не находил. Звонил, спрашивал, как идут дела. Конечно, знал: вряд ли что изменилось, но уж очень – до зуда в ушах – не терпелось услышать её голос…

Они договаривались о встрече. Шли в кинотеатр, на выставки картин местных художников, на концерты и литературные вечера. И всюду, кроме кинотеатра, неизменной спутницей Вики была гитара. И везде она пела свои бардовские песни. Каждое её появление зрители встречали с восторгом и долго не отпускали со сцены. Антон понимал: в такие моменты песни для Вики затмевают всё! Но и в другое время Вика жила больше эмоциями, чем разумом. Захотела что-то сделать – сделала, захотела куда-то пойти – пошла. Легкомыслие её порой зашкаливало…

Частенько они спорили, и даже ругались. Но вскоре мирились, и снова весь мир ослепительно сиял только для них двоих. Однажды Антон не выдержал:

Антон понял, что высказался слишком красиво. Поняла это и Вика и рассмеялась, но смех получился очень уж печальный. И Антону в этот миг до глубины души стало жалко девушку…

В тот же день Вика показала Антону старую фотографию своей бабушки. На Антона в упор глянула юная красавица. Полные чувственные губы, чёрные глаза такие пронзительно жгучие – можно обжечься. Взгляд затягивающий и властный.

Его раздражало, что Вика – частенько бывает неуправляемая, а взбалмошной фантазии нет предела. От неё Антон узнал, что кафе, где он так наивно подставился, по предложению своей младшей дочери, Григорий Карпецкий назвал «Не рыдай!» И по загадочной улыбке девушки ему сразу стало ясно: она знает о происшествии. Но Вика молчала. И он решил, тоже не заводить об этом разговор. Но чем больше они встречались, тем чаще Вика стала интересоваться его делами. Внимательно выслушивала, давала какие-то советы.

Однажды он рассказал ей о Филе Казённове. Спросил:

Вика грустно усмехнулась.

Вика лишь усмехнулась.

Иногда характер Вики для Антона был, как на ладони. Но временами он и не представлял, что она выкинет в ту или иную минуту.

Месяц назад они приехали в село Константиново – на родину поэта Сергея Есенина. Долго стояли на знаменитых буграх над широким водным простором Оки, откуда далеко открываются заливные луга. И никак не могли наглядеться. И опять Вика читала стихи, только на этот раз – есенинские. Антон попросил её прочитать свои, но она отмахнулась:

Я по первому снегу бреду,

В сердце ландыши вспыхнувших сил.

Вечер синею свечкой звезду

Над дорогой моей засветил…

На глазах Вики заблестели слёзы, и Антон понял: она обнажённо, всем сердцем, чувствует каждое слово великого поэта…

Они ещё долго бродили по селу, а ближе к вечеру, перед самым отъездом решили побывать в особняке Лидии Кашиной, которая стала прообразом есенинской Анны Снегиной. Оставив Вику на лавочке в старом заросшем саду, Антон пошёл за входными билетами. Когда вернулся, девушки на месте не было. И вдруг откуда-то сверху услышал знакомый голос:

Антон вскинул голову и увидел Вику, сидящей на толстой ветке тополя. Он опешил:

А потом Вика чуть ли не ввязалась в драку. Неподалёку на поляне, трое подвыпивших юнцов наперебой читали стихи Есенина из цикла «Москва кабацкая». Нещадно перевирая слова, они хохотали до слёз. Вика постояла, послушала, и смело направилась к парням. Не доходя несколько шагов, скомандовала:

Поначалу юнцы оторопели, а потом один из них – веснушчатый, в серой ковбойке – с вызовом кинул:

Но тут быстро подошёл Антон. Грозно произнёс:

Его решительный вид и широкоплечая мускулистая фигура подействовали отрезвляюще.

Парни неохотно, часто оглядываясь, побрели прочь.

И хоть Костя был в изрядном подпитии, когда всё представляется, как бы в розовом тумане, он по-настоящему испугался. Залепетал:

Антон тогда понял: до сих пор неженатый тридцатилетний Штыков тайно завидует ему – вот и городит, что ни попало. Хотя трезвый он на это никогда бы, ни решился…

В город он въехал уже ближе к полуночи. Сказал матери, что ужинать не станет и сразу завалится спать. Но вдруг раздался резкий телефонный звонок. Антон схватил трубку и услышал взволнованно-прерывистый голос Вики:

– Антоша, нужно срочно увидеться!

Вика жила всего в одном квартале, так что мотоцикл Антон заводить не стал. И, легко перепрыгивая через колдобины и ямы, ринулся вперёд. Ещё два десятка метров – и вот он, желанный переулок. И вдруг ночную тишину прорезал пронзительный крик:

Антон в два прыжка проскочил короткий отрезок дороги и на секунду застыл в оцепенении: неподалёку от уличного фонаря двое мужчин в чёрных масках держали Вику за руки. Один из них попутно выворачивал карманы её куртки. Антон подскочил к налётчикам и, не размахиваясь, ударил одного в подбородок. Тот кубарем полетел на землю. Второй мужчина оторвался от Вики и кинулся на Антона. Антон увернулся от удара и резко выбросил руку вперёд. Послышался смачный лязг – кулак угодил в челюсть. Серия ударов – в корпус, в голову – и налётчик мешком свалился под ноги. Антон сорвал с нападающих маски и в одном с изумлением узнал Бориса Красулина. Заорал:

Антон, пинками поднял налётчиков с земли. Они понуро, как побитые собаки, встали перед ним.

Успокоив девушку, Антон позвал:

Он читал письмо, и его душили негодование, боль, обида и злость на Бориса Красулина. Филя сообщал Лизе, что он теперь находится в деревне Брёхово. Борис его обманул и, вместо обещанного особняка, спровадил во Владимирскую область. И ещё Филя писал, что жизнь потеряла смысл, и он решил свести с нею счёты. Особенно трагично звучали последние слова: «Лиза, когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Так что, прощай…»

Вика растерянно посмотрела на Антона:

В эту минуту Антон верил, что ещё не поздно выправить Филину жизнь. И решил ни за что не отступать.

Что же делать?.. Крылья еле шевелятся, а в груди такая боль – и не вздохнуть… Но лететь надо. Только вперёд! Иначе эти тёмные силы схватят стальными когтями и тогда всё – конец!

Но где же он, спасительный уголок?.. Ага, вот сюда! Быстрее, быстрее в распахнутую дверь. Три взмаха – и вот оно желанное убежище! Но что это?.. Дверь комнаты с лязгом захлопывается, злорадно гремит засов, а на единственном окне – глухая железная решётка. Надо срочно взломать её!

Всё мышцы напряглись для последнего решающего рывка, и… Антон проснулся.

Как только он подумал о желанных весточках с воли, память сразу же завертелась вокруг недавних событий, выделяя каждое по отдельности.

Он вспомнил, как в последний раз встретился с Викой, как запросто разделался с ночными налётчиками, как они с Викой под фонарём читали письмо Фили Казённова…Проступил в памяти и осенний рассвет, когда Антон услышал настойчивый стук в дверь, а вскоре – испуганный возглас матери:

Не одеваясь, Антон вышел на кухню. В прихожей, у порога стояли трое – незнакомый до безобразия толстый капитан в просторной милицейской фуражке и двое здоровяков в штатском.

Антон оторопел:

– Это что – задержание или арест?

Внимательно прочитав бумажку, Антон начал успокаивать плачущую мать. Потом хлопнул по плечу растерянного Мишку и как можно бодрее произнёс:

Он умылся, почистил зубы и стал одеваться. Делал это медленно, тщательнее, чем обычно. Со стороны могло показаться – арестант нарочно тянет время. И капитан не выдержал:

Они засмеялись, а Татьяна Петровна заплакала в голос. Антон снова стал утешать мать. Мимоходом язвительно кинул:

Понимая всю бесполезность перебранки, Антон стиснул зубы и, не прощаясь, первым вышел из дома.

Из-за деревьев уверенно поднималось солнце. Холодные жёлтые лучи бесцеремонно ощупывали мокрые яблони, и на багряных листьях вспыхивали веселые огоньки. Всё откровеннее – прямо-таки кричаще! – пламенели под окном гроздья рябин. Осеннее утро обещалось перерасти в звонкий погожий день. И в него никак не вписывался стоящий возле ограды серый милицейский автофургон, который в народе прозвали «чёрный воронок»…

В фургоне, кроме Антона, было ещё двое парней. Одетые в одинаковые чёрные телогрейки, они как бы сливались с железными стенами. В полумраке явственно белели только лица.

До следственного изолятора доехали быстро. Но почему-то пришлось долго торчать перед воротами. Всю дорогу парни угрюмо молчали. И тут один из них – узкоглазый, со свёрнутым на строну носом, подсел к Антону:

Антон резко повернулся к нему:

Антон как-то сразу проникся доверием к своему давнему товарищу по рингу. И, не таясь, рассказал о недавней потасовке. Сашка оживился:

Наконец за ним пришли два прапорщика, вручили матрас, простыни, подушку и повели по гулкому коридору.

Первое, что в новой камере сразу ударило в нос – это застоялый, удушливый запах! Ни с чем несравнимый по своей мерзости – запах, кажется, проникал во все поры тела, Запершило в глотке, но Антон шагнул вперёд и вздрогнул: камера была точь-в-точь такой же, какой увидел когда-то осенним утром на банке с молоком. Выходит, он тогда заглянул в будущее?.. Вот и не верь в судьбу! Но удивление длилось недолго: надо было как-то обустраиваться.

Антон растерянно затоптался у порога. А между тем, взгляд его ощупывал все предметы. Камера была безлюдна, лишь в дальнем углу на нижних нарах неподвижно лежал бородатый старик. Тощее тело еле угадывалось под одеялом, синий нос безнадёжно задран вверх, худые голые руки скрещены на груди. Антон поёжился: «Неужели – мертвец?! Вот это соседство!» Но мужчина вдруг зашевелился, закряхтел и проронил молодым звучным голосом:

Антон положил постельную скатку на пол и опустился на нижние нары.

Вспомнив недавнее предостережение, Антон неохотно произнёс:

Мужчина гулко прокашлялся, закурил сигарету и только потом назидательно заговорил:

Вскоре загремела входная дверь, и в камеру ввалились трое заключённых. Затопали ногами, загомонили, и сразу стало шумно и весело, а пространство вокруг Антона как бы съёжилось.

Он так же, как Сашка Пугачёв подсел к нему, дружески хлопнул по плечу:

Антон вгляделся в лицо парня и охнул – да ведь это же Олег Катков! С ним, как и с Сашкой, они вместе занимались боксом. Их городок не так уж и велик, а боксёрская секция лишь одна – так что ничего удивительного во встрече не было. Но почему он здесь?.. А Олег, опережая неожиданные вопросы, так и посыпал словами:

Олег рассказывал без сожаления, даже с удовольствием. Вызывающе усмехался, и то и дело заглядывал в глаза, словно проверяя собеседника на юмор. Антон слушал молча, и его коробила эта непонятная бравада. Но он решил не перебивать: пусть старый знакомый выговорится. А тот старался вовсю – без умолку, трещал и трещал, как сорока.

Особенным умом и сообразительностью Олег не отличался. Антон знал, что он кое-как окончил вечернюю школу и где-то работал. Где именно – Олег не говорил. А если спрашивали, туманно ронял: «Да всё там же!» И в секцию он ходил с пятое на десятое, постоянно оправдываясь перед тренером своей занятостью. Антон кое-что знал о его неотложных делах. Олег ему однажды прозрачно намекнул: мол, составишь компанию – «бомбить» фраеров?.. Антон подумал, что он шутит и лишь досадливо отмахнулся, а в душе почему-то остался мутный осадок. И вот теперь этот осадок быстро перерастал в неприязнь. Но Антон понимал: в неволе знакомых не выбирают…

Он в двух словах, без подробностей и, не упоминая Вику, рассказал Олегу, за что его задержали.

Повисло напряжённое молчание. И по застывшему лицу давнишнего знакомца, Антон понял – Олегу очень даже не понравилась его история, и он сейчас пытается до конца осмыслить её…

А между тем жизнь в камере пошла своим чередом. Антон занял нижнюю шконку. Устроился и увидел, как двое зэков разодрали толстую книжку и, свернув из страничек факел, подожгли бумагу и стали «варить» в железной кружке чифирь. Неподалёку от них высокий нескладный парняга с крупным синяком под глазом под водопроводным краном начал стирать дурно пахнущие носки. Делал он это с явным отвращением, то и дело, вздыхая и хлюпая носом. И тут раздался резкий окрик Олега:

Олег захихикал, а парняга съёжился и быстрее задвигал худыми лопатками. Олег снова подсел к Антону:

То и дело усмехаясь, Олег рассказал, как в первый же день в камере Фанера, распустив слюни и сопли, вслух пустился в воспоминания. Всё о себе выложил, как на духу – наверное, решил поискать у братвы сочувствия. Он со слезой вспомнил, что вернувшись из армии, увидел в своей квартире недавно родившихся мальчишек-двойняшек. Он к жене, та – в слёзы: мол, тебя два года дома не было – вот я и не вытерпела…

Олег взглянул на Антона – интересен ли ему рассказ? И продолжил, всё более распаляясь:

При этих словах Фанера ещё больше съёжился, и вроде бы уменьшился ростом. Антону на мгновенье стало жаль этого бедолагу, и он как можно дружелюбнее произнёс:

Парень с неохотой надел замызганную телогрейку и обречённо встал в проходе между шконками. Олег как на ринге принял боксёрскую стойку и начал бить Фанеру и руками, и ногами – по бокам, по плечам. Удар, другой… Фанера плаксиво морщился, но терпел. Но вот Олег заехал ему ногой по носу, брызнула кровь. Бедолага охнул и зажал нос ладонью.

Сокамерники прыснули со смеха. Олега это раззадорило, и он ещё сильнее заработал ногами, а Фанера уже обеими руками закрыл лицо. Антон схватил Олега за плечо:

И потянулись дни, как близнецы похожие друг на друга. Антон с удивлением узнал, что жизнь в изоляторе не замирает и ночью. В сырой тишине то и дело слышались голоса из других камер, заключённые спокойно переговаривались, принимали «малявы» и «гоняли коней»…

Как сокамерники ни облизывались, предвкушая скорую выпивку, но брага не получилась. Олег отхлебнул из кружки и сплюнул: «Кислятина! Только живот скрутит!» Его дружки тут же вылили содержимое бачка в дальняк, и стали готовить новое пойло – теперь уже в целлофановых пакетах…

Антона это даже немного позабавило и на какое-то время позабылись и дом, и Вика…

Вроде бы ещё вчера он дрожал над каждым свободным часом, то теперь у него этих часов было сколько угодно. Хоть торгуй ими! А счёт безликим неделям в изоляторе вёлся от бани – до бани. Побрились, сходили в баню – значит, и неделя долой. Четыре бани – уже месяц…

Чтобы не впасть в уныние и тоску, Антон по утрам начал делать зарядку. Но это не спасало. И тогда он вместо боксёрской груши прикрепил на стену свободный матрас и стал неистово долбить кулаками. Частенько входил в такой раж, что вся тюрьма тряслась от его пушечных ударов.

С любопытством понаблюдав за ним, Олег тоже загорелся желанием поддержать физическую форму. Но лупцевать кулаками матрас ему быстро надоело – то ли дело Гена-фанера… За Антоном он стал следить издали, и даже пытался давать какие-то советы. Но тот лишь отмахивался и ещё упорнее налегал на кулаки.

Антон заметил, что буквально за месяц некоторые зэки так отъедаются – пухлые щёки даже со спины выпирают. «Да, – решил он, – преступление, как правило, совершает один человек, а расплачиваются за него многие. И зачастую совсем невиновные люди…»

Что будет с ним, Антон старался думать как можно реже. Да и следователь словно забыл про него. Лишь как-то утром – сразу же после проверки, Федоскин вызвал Антона на допрос. До этого они виделись всего один раз – в тот день, когда непонятным образом погиб дед, Пётр Васильевич. За это время Федоскин ничуть не изменился, всё так же кривил пухлые губы в брезгливой гримасе и был немногословен. Он объявил, что предъявляет Антону Панкратову обвинение по 37 статье – за умышленное превышение пределов самообороны. Причём сообщил он это почему-то с явным удовольствием, словно доставлял арестанту приятную новость…

Следователь мимоходом заметил, что Вика Карпецкая пришла в милицию и подробно рассказала о ночном происшествии. Однако это с Антона не снимает никакой ответственности: не надо было так распускать руки. Ведь своего одноклассника Филю Казённова он всё равно бы не спас – месяц назад Филя повесился в деревенском сарае… А дальнейшая судьба Антона зависит только от суда, чистосердечного признания и, конечно, от адвоката, которого, кстати, тоже наняла Вика…Сердце у Антона ёкнуло: чего это она, зачем?.. Но виду не подал и поинтересовался, как продвигается следствие по убийству деда. Федоскин тут же помрачнел и сквозь зубы выдавил:

Вызов к следователю за последнее время для Антона был единственной новостью. Жизнь в камере тянулась, как серые моросящие будни. Каждое утро два прапорщика выводили сокамерников на короткую прогулку в заплёванный бетонный дворик. Там однажды из динамика Антон услышал давно полюбившиеся стихи Николая Рубцова:

В горнице моей светло.

Это от ночной звезды.

Матушка возьмёт ведро,

Молча принесёт воды…

И как тогда на теплоходе, эти вроде бы простые слова заставили вздрогнуть и учащённо забиться сердце. Но теперь стихи звучали как в насмешку. И вдруг накатил такой звериный прилив тоски, что Антону показалось – голыми руками разломал бы стены и вырвался наружу, чтобы хоть на минутку увидеть мать…

После прогулки под звонким октябрьским небом Антон с особенным омерзением окунулся в смрадный воздух тюремной хаты.

Иногда эти откровенные признания доходили Олега почти до кипения. И Антон видел, что Катков не может, да и не хочет простить ему Борю Красулина, он заводит его и нарывается на откровенный скандал, а то и на драку. И Антон всячески отдалял этот момент.

Уже на своей станции Антон как бы увидел себя недавнего со стороны. И лоб покрылся липкой испариной…

Когда-то в минуты откровенности Антон рассказал об этом случае Аристарху Солодову.

Тогда они заговорили не только о смерти, но и заспорили о смысле жизни. Антон как всегда был категоричен, он утверждал, что по большому счёту смысла никакого и нет, мол, всё равно мы уйдём в небытие. Это, конечно, очень страшно, но ничего не поделаешь. Аристарх в сердцах кинул:

Антон не выдержал и как в первые дни знакомства даже перешёл «на вы»:

И по напрягшемуся морщинистому лицу Антон впервые, пожалуй, заметил, как его друг осунулся и постарел за последние месяцы.

Олег потом, конечно, пожалел о своих словах. Нет-нет, да и настороженно взглядывал на Антона. Но тот решил: Каток соврал и брякнул о родителе для красного словца, и постарался забыть разговор.

Целая неделя в изоляторе прошла ни шатко, ни валко и вдруг – целое событие! Под вечер с лязгом распахнулась дверь. Раздался хриплый возглас сержанта Гриши Бешеного: «Слишком много чести!» – и в камеру пинком был буквально вброшен тщедушный мальчишка. За ним внутрь шагнул рыжий веснушчатый парень. Сидельцы удивлённо застыли. А мальчишка поднялся с пола и с обидой воскликнул:

Заключённые дружно рассмеялись, и в камере вроде прибавилось свету. Мальчишка назвался Димкой, а по возрасту, как сразу же отметил Антон, он был не такой уж и юный. На лисьем потасканном личике отражены все «прелести» разгульной жизни девяностых годов. Димка объявил, что кличка его «Демон», но она ему не нравится, и он не прочь поменять её.

Он, не мешкая, подтянулся на руках к оконной решётке и тоненько завопил:

После напряжённого ожидания, откуда-то со двора из дальней камеры донёсся приглушённый мужской голос:

Пока шёл этот своеобразный диалог, рыжий парень, который назвался Лёней, о чём-то доверительно беседовал с Олегом, сидя на дальней шконке. Антон понял: они давно знают друг друга. И не ошибся – Олег вскоре представил рыжего как своего старого приятеля по прозвищу Блоха. Лёня и вправду был похож на блоху. Взвинченный, вертлявый – он и минуту не мог спокойно усидеть на месте. Весь был как на шарнирах и постоянно скалил жёлтые фиксатые зубы в улыбке. Мелко хихикая, рассказал, что на воле сжёг пять автомашин. Зачем? Ну, угонял и жёг для забавы…

Через какое-то время прапорщики принесли в камеру два деревянных щита. Их зэки, тут же окрестив «вертолётами», приладили в проходе между верхними нарами. На этих щитах за неимением свободных мест и должны были расположиться Мухомор и Блоха.

А тем временем, брага в фаныче наконец-то поспела. Объявил об этом Олег. До этого кто-то из заключённых нет-нет, да и прикладывал к бачку ухо и с сожалением ронял: «Жужжит, как пчёлка. Рано ещё». А тут, сразу после утренней поверки, Каток торжественно развеял все сомнения:

Поздним вечером Олег велел Гене-фанере закрыть спиной дверной глазок, и зэки – один за другим – стали подходить с кружками к фанычу. На всякий случай они спешили поскорее опорожнить его. Антон со снисходительной улыбкой наблюдал, как сокамерники меняются на глазах: щёки становятся то бледными, то пунцовыми, в глазах рождается дикий блеск.

Гена-фанера на какой-то миг оставил глазок и тоже направился с кружкой к бачку. Но тут же нарвался на резкий окрик Олега Каткова:

Антон тут же подскочил к нему, рванул за плечо:

Олег злобно оскалил зубы.

Именно с полотенцами вместо боксёрских перчаток Олег Катков для забавы и раньше устраивал в камере спарринги среди заключённых. Антон в них не участвовал – ему с лихвой хватало матраса, который он дубасил вместо груши. Померяться силами Олег ему не предлагал. Но на этот раз, разгорячённый выпитой брагой, он так и лез на рожон. Его располневшее рыжее лицо было упрямо сосредоточенным, и, кажется, каждый мускул горел желанием накостылять сокамернику. Антон усмехнулся и стал наматывать на кулаки полотенца.

Какое-то время они неподвижно стояли друг против друга, и каждый старался оценить силы противника. И вдруг… Антон легко уклонился от бокового удара и, как учил тренер Виталий Кузьмич, резко кинул кулак вперёд – прямой встречный справа – прямо в лоб. Олег закачался и рухнул на пол. Сокамерники опешили. Потом подхватили Катка под руки и, кинув на нижнюю шконку, плеснули в лицо кружку воды. Олег закашлялся и медленно открыл глаза.

С этой минуты в камере словно поселился невидимый покойник. Заключённые даже не ходили, а бесшумно скользили по цементному полу и разговаривали только вполголоса. Хмурился и Олег. Он никак не ожидал, что Антон вырубит его одним ударом. Ведь когда-то в боксёрской секции они были почти на равных.

На другой день Антон подсел к нему на шконку, миролюбиво спросил:

Казалось бы, теперь Гене-фанере привалила сама лафа. Никто даже пальцем не трогает, не заставляет стирать вонючие носки. Живи – и радуйся! Но вышло всё по-иному: на утренней прогулке, когда дежурный по этажу запускал заключённых в камеру, Гена отстал ото всех и попросился перевести его в обслугу тюрьмы или, как выражались сокамерники, «на баланду».

А вечером к Антону подошёл Дима-мухомор. Лисье личико в смятении, губы кривятся:

И наступила ночь. Во сне Антон опять почувствовал себя птицей и стал спасаться от неведомых тёмных сил. Залетев в тюремную камеру, он напряг все силы, чтобы разорвать оконную решётку и…

И вот сегодня заканчивалась третья ночь, которую он, почти не вставая, провёл опять на своей нижней шконке. Тюремный врач определил серьёзные ушибы, ссадины и сотрясение мозга. Порекомендовал покой и глубокомысленно изрёк:

Но Антон-то знал – его снова спас ангел-хранитель…Через пять часов суд. Скорее бы – хоть какая-то определённость…

Всё ещё не желая верить, Кирилл снова и снова впивался глазами в жирные типографские строчки. В пятый раз, наверное, перечитал заметку и в ярости отшвырнул газету.

И он даже не мог представить, как близок этот день! Ведь из-за пустяшной заметки всё могло полететь в тартары. Кирилл с ненавистью покосился на газету. В ней под рубрикой «В мире интересного» вдруг появилась новая заметка о том, что в лесном распадке неподалёку от деревни Озериха уже много лет лежит громадный камень. В тридцатые годы возле него сотрудники местного отделения НКВД расстреляли троих монахов, которые убеждали крестьян не вступать в колхоз. Мало того, в газете «Ольшанская хроника» ещё раньше было опубликовано обращение к жителям района с просьбой, сообщить редакции имена и фамилии невинно убиенных служителей религиозного культа, чтобы увековечить их на камне. Там же говорилось, что в дальнейшем к камню будут организованы платные экскурсии…

Кирилл подошёл к окну. Посмотрел, как на ветру трепещут желтеющие берёзы, и попытался успокоиться. Но ярость рвалась наружу, искала выход. Кирилл стиснул зубы: нет, он не допустит, чтобы кто-то путался под ногами! Ведь этот камень вот уже три года был его единственным оберегом. Камень щедро дарил ему своё внеземное тепло и небесную силу. Только ему, священному камню, Кирилл рассказывал самые заветные желания. И знал, что будет непременно услышан…

И уже в Ольшанске он понял – гипнотический дар больше не служит ему с прежней надёжностью. Кирилл похолодел: «Зелье! Вторую неделю – ни глотка!» И тут же кинулся к священному камню. В последней надежде прислонился голой спиной к шершавой поверхности и в изнеможении закрыл глаза. И о, чудо! Как будто кто-то бережно взял в руки его разгорячённую голову и прошептал: « Не пугайся. Всё получится!»

И ведь получилось! В тот день своим волчьим взглядом, Кирилл, почти не напрягаясь, разогнал всех встречных собак…

Неужто теперь какой-то газетный щелкопёр по своей ничтожной прихоти всё разрушит?.. И это именно сейчас, когда он решил, не ставя в известность Нестора Кутыркина, единолично поехать в Сибирь, и в таёжном урочище непременно отыскать Чашу Грааля! Нет, слишком высокая цена заплачена за всё! Один взгляд чего стоит!

Ещё на первых занятиях Нестор внушал:

Когда от напряжения у него стала кружиться голова, и он несколько раз едва не свалился в обморок, Кирилл решил перейти на собак. Теперь, увидев на улице бродячую собаку, он приближался к ней и вонзал в глаза бедному животному сверлящий взгляд. И вскоре к своей радости обнаружил – собаки, даже самые крупные и лютые, не выдерживают его взгляда и, трусливо поджав хвосты, чуть ли не уползают прочь.

Место подопытных собак вскоре заняли случайные прохожие, и даже сотрудники его строительной фирмы. И тут был небывалый успех! Правда, работников своей бухгалтерии Кирилл решил пощадить – он не мог допустить, чтобы они так же как собаки стали шарахаться от него.

Тогда-то, со временем Кирилл и выработал необходимый ему звериный взгляд. И он научился надёжно прятать его, пуская в ход лишь по крайней необходимости…

Когда в газете «Ольшанская хроника» появилась первая заметка о расстрелянных служителях культа, Кирилл не на шутку перепугался. И тут же отправился к Худякову.

В коридоре редакции его встретил низкорослый парень облезлой наружности. Строго предупредил:

Кирилла это не остановило. Он постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, быстро вошёл в редакторский кабинет. Худяков сидел за столом и с упоением разгадывал журнальный кроссворд. Кирилл без приглашения сел сбоку стола и свободно откинулся на спинку кресла.

Худяков нехотя оторвался от кроссворда. Сырое одутловатое лицо скривилось от недовольства.

Кирилл назвался и стал объяснять Худякову, что камень представляет собой редкую научную ценность. И он, дескать, договорился с московскими учёными, чтобы они провели тщательное исследование минерала. Поэтому камень трогать ни в коем случае нельзя. Кирилл, конечно, откровенно врал, но ему было не до морали...

Худяков уже с интересом взглянул на посетителя. Усмехнулся:

Кирилл тогда ушёл из редакции успокоенный. Дорогой он вспомнил Антона. Подумал: «Зря не узнал, за что посадили?» Но тут же откинул неожиданную мысль: какое ему дело до этого парня?! Посадили – и к лучшему. От таких людишек один вред…

Ближе к полудню он уже был в кабинете редактора. Пряча в карманы вспотевшие ладони, прямо от двери Кирилл вперил свой взгляд в белесые глаза Арнольда и ровным, не допускающим ни малейших возражений, голосом, произнёс:

А потом было раннее утро в здании районной администрации. На вахте, вместо пропуска, Кирилл показал дежурному охраннику обыкновенную страничку из дешёвого блокнота и спокойно прошёл на очередную рабочую планёрку. Он сел в последнем ряду, чтобы обозревать весь зал. Постепенно стали собираться местные начальники и специалисты. Негромко переговариваясь, они занимали свои места. Вот, среди них нарисовался и Худяков. Вид у него был понурый, как у побитой собаки. Кирилл самодовольно усмехнулся и стал ждать…

События развивались медленно. Глава района – здоровенный детина в просторном клетчатом пиджаке – долго и нудно бубнил об уборке урожая и производственных планах, потом грубо отчитывал начальника управления коммунального хозяйства за грязь на городских улицах. Под конец он кинул в зал: «Есть у кого-то какие-то сообщения?» И тут подал голос Арнольд Худяков:

Арнольд быстро прошёл к трибуне, обвёл зал мутным взглядом и заплетающимся языком произнёс:

В зале повисла напряжённая тишина. Потом по рядам пронёсся шёпоток, негромкие скороговорки. Кто-то испуганно произнёс: «Кошмар! Он же пьяный!» Но Худяков сразу пресёк все разговоры:

А потом произошло то, о чём в городе ходили долгие и нескончаемые пересуды. Редактор районной газеты «Ольшанская хроника» Арнольд Ильич Худяков медленно оторвался от трибуны, снял штаны и посреди зала сел оправляться. Завершив своё архиважное дело, он обратился к ближайшему соседу по залу – олигарху Григорию Карпецкому:

Что тут началось! Зал взорвался истеричным смехом, хохотом, шутками, негодующими выкриками. В задних рядах местные начальники повскакали с мест и, вытягивая головы, старались пристальнее разглядеть происходящее. А Худяков встал с корточек, застегнул штаны и, как ни в чём не бывало, деловито направился к выходу.

Вскоре за ним из зала под шумок вышел и Кирилл. Лицо его было непроницаемо, а душа ликовала и смеялась...

И опять Антон валялся на шконке – только теперь уже в камере для осуждённых. Он старался осмыслить последние события. Иногда брал в руки недавние письма, но, так и не дочитав до конца, снова погружался в раздумья…

Приговор – два года колонии усиленного режима – Антон выслушал с спокойно: он ожидал, что дадут гораздо больше. Однако совсем по-другому восприняли слова судьи родные и близкие люди: Вика быстро вскинула голову, а мать закрыла ладонями лицо…

А потом в изоляторе было короткое свидание с родными. Разговаривали по телефону и глядели друг на друга через стекло. Мать крепилась, и то и дело плотно сжимала сухие губы, Мишка угрюмо молчал. Арест брата для него стал полной неожиданностью и, конечно, перечёркивал все планы. Да и жалко было Антоху…

Вике свидание судья не дал: мол, ты Панкратову не родственница, не жена – так что перебьёшься! Об этом девушка и сообщила Антону в письме. Возмущением и горечью была пропитана каждая строчка. И ещё в конверт был вложен листок, а в нём – Викино стихотворение. Антон быстро прочитал его, отложил, и снова потянулся к листку, стараясь понять скрытый смысл:

Да, осень красками кричала!

И были странными они:

Одна – зарю собой венчала,

Другая – пасмурные дни.

Как совместить мне краски эти,

Не разделяя и любя?..

Шагает осень по планете,

Лаская пальцами тебя.

Ты столько света и надежды

Сумел извлечь из темноты,

Что сквозь осенние одежды

Твои мне видятся черты…

Преступления, за которые заключённые ожидали этапа на зону, были разные: убийства, разбойные нападения, грабежи, кражи. И сроки наказания отличались. Сидельцы относились к ним по-разному: кто-то – философски, мол, чему быть, тому не миновать, кто-то с тоской и печалью. Но, бывало, и так.

Высоченный и нескладный парень ввалился в камеру неуклюже – как слон. Назвался Гошей, бросил постельную скатку на пол, рухнул на скамейку и обхватил рыжую голову руками. Немного помолчав, парень обречённо выдохнул:

Парень хотел ещё что-то добавить, но его слова потонули в сплошном хохоте.

С некоторых пор Антон заметил одну особенность: если в следственной хате вся болтовня сокамерников в основном сводилась к тому, как быстрее и проще разбогатеть в эти лихие девяностые годы, то теперь – понаторевшие сидельцы таких разговоров старались избегать. Серьёзнее, что ли стали?.. Или как грешники, которые, прежде чем спуститься в преисподнюю, прошли через чистилище?..

Однажды, от нечего делать, Антон привычно скользил взглядом по стенам. Он знал, что ещё в тридцатых годах это просторное помещение из тюремной церкви было переоборудовано в камеру. За десятилетия в ней мало что изменилось – над головой тяжело нависали всё те же бетонные своды, а на них красовались застарелые водяные разводы…

Антон вгляделся в эти расплывчатые пятна и вздрогнул: среди копоти и грязи он вдруг явственно различил чьи-то оскаленные в улыбке уродливые рты, впалые щёки и безумные глаза. Лица, не отрываясь, смотрели на него. И было не понять, что кроется в этих взглядах – то ли насмешка, то ли отчаяние и злость ко всему живому…

В тот же вечер Антон рассказал о странной находке одному из заключённых. Им был худой и высокий мужчина лет пятидесяти – хирург районной больницы Вадим Сергеевич Макаров. Своими чудесными руками он славился не только в Ольшанском районе, но и на всю область. Антон уже несколько лет вёл в газете «Ольшанская хроника» тему здравоохранения. Он не раз писал, что Макаров – хирург от Бога, скольких людей вытащил, считай, с того света – не счесть! Исподволь они сошлись поближе и, несмотря на разницу в возрасте, подружились. Однажды за домашним чаем Вадим Сергеевич признался Антону, что пишет стихи. Кое-что почитал вслух. Антону стихи понравились, и он решил напечатать их в литературной странице газеты, но, к сожалению, не успел…

Ближайший сосед Макарова по высотному дому – сын главы районной администрации, великовозрастный оболтус Шурик – изнасиловал его пятнадцатилетнюю дочь Оксану. Узнав эту страшную весть, Вадим Сергеевич кинулся в милицию. Написал заявление. Похотливого самца арестовали, но ненадолго – вмешался папаша, и его тут же отпустили. Поняв, что от правоохранительных органов ничего не добьёшься, Вадим Сергеевич стал по ночам караулить Шурика в подъезде дома. Однажды подстерёг его пьяненького, огрел чугунной сковородой по голове и кастрировал. Аккуратно зашив рану, он положил отрезанные яйца в целлофановый пакет и отнёс в милицию как вещественное доказательство…

Эта история Антону показалась дикой, но уважения к Вадиму Сергеевичу не убавила. Тут, в камере, Антон и раньше охотно делился с ним редкими новостями из писем. По своей профессиональной привычке, Макаров умел внимательно слушать собеседника. И вот теперь, слегка склонив аккуратную седовласую голову, он слушал и смотрел в пол. В конце рассказа о картинках на сводах, Вадим Сергеевич заёрзал на шконке и как-то странно заулыбался. Антон помрачнел: неужели он считает его сумасшедшим? Но Макаров поспешил успокоить:

Антон взял у него общую тетрадь и с недоверием углубился в чтение.

Передо мной тюремная стена.

Не знаю: наяву, а может, только снится, –

Из глубины бетона проступают лица,

Но кто же назовёт их имена?..

Глаза глядят безжалостно, в упор,

И с мёртвых губ вот-вот слетит живое слово.

Они про всё, наверно, рассказать готовы,

Но разве стены скроют разговор?..

Никто в тюрьме не любит вспоминать,

Безумец тут откроет другу свою душу,

Ведь даже у камней есть собственные уши,

Но как их человеку распознать?..

Сюда текут различные дела, –

Я много времени слежу за их движеньем.

Неужто стены впитывают отраженье

Добра и человеческого зла?..

Передо мной тюремная стена.

Не знаю: наяву, а может, только снится –

Из глубины бетона проступают лица,

И не понять мне – в чём же их вина?..

Антон прочитал стихотворение – раз, другой и задумчиво произнёс:

Он хотел ещё что-то добавить, но тут откуда-то сбоку раздался резкий и скрипучий голос сокамерника Гриши Флягина по прозвищу Шмуля:

Камера сразу притихла. И Антон с сожалением решил отложить разговор о стихах: он отлично знал, что будет дальше. А между тем Шмуля повязал плешивую голову грязным полотенцем и всем на потеху, стал изображать разговор двух старух – Авдотьи Никитичны и Вероники Маврикиевны. Причём, по ходу диалога, меняя голоса, он успевал пародировать сразу обеих. И настолько правдоподобно это получалось, что в камере раздался смех, который вскоре перерос в сплошной хохот…

Как-то на прогулке в бетонном дворике Антон сказал Шмуле:

Это была уже целая философия. Антон знал, что на воле пьяный Шмуля угнал автобус вместе с пассажирами. Подстерёг, когда водитель отойдёт к киоску попить кваску, и сел за руль. Здесь, в камере, Шмуля с ехидцей рассказывал:

В это утро Шмуля ещё раз рассмешил Антона. Когда на ужин местный баландёр сунул в кормушку ржавую солёную кильку, никто её есть не стал. И лишь Шмуля со своим приятелем Гошей всерьёз взялись за кильку. Деловито набивали рты и глотали, почти не прожёвывая. Антон посмотрел, как они чуть ли не в драку, делят своё изысканное кушанье, как при этом Шмуля – в шутку, что ли? – забавно шевелит оттопыренными ушами и кинул:

Когда позавтракали, снова открылась кормушка и дежурный прапорщик резко выкрикнул:

Сокамерники тут же выделили ему из общака колбасу, пряники и сигареты. Антон попробовал отказаться: мол, я же не курю, но Вадим Сергеевич остановил:

На прощание Макаров подарил Антону шерстяной свитер. Антон хотел отказаться, но Вадим Сергеевич махнул рукой:

Антон унёс в памяти добрейшее лицо Макарова. В каждой чёрточке было столько сочувствия и сожаления, что невольно подумалось: «Побольше бы таких людей. Глядишь, и небо с овчинку никогда не показалось бы…»

Начальник санчасти колонии капитан Валуев выскочил из здания пунцово-красный, в прищуренных глазах – зловещие огоньки. Трое зэков, ожидающих в локалке приёма к врачу, притихли в ожидании разноса. А капитан – сразу к Антону:

Антон сжался как для решительного прыжка, и поспешно спрятал кулаки за спину.

Заключённые стояли – ни живы, ни мертвы, отлично понимая, чем может закончиться крутой разговор. Но тут один из зэков – товарищ Антона, бывший водитель-дальнобойщик Серёга Лохматов, – сдавленно прохрипел:

Капитан быстро шагнул к нему. Пощупав пульс, повернулся к зэкам:

В тот же вечер, после рабочего дня, вместе с Антоном гуляя в локалке возле барака, Серёга со смехом рассказывал:

Но однажды, после вечерней проверки, Серёга, как одинокий сморчок, торчал возле спортплощадки и мрачно курил сигарету за сигаретой. И хотя накрапывал дождь, с мокрой лавки он не уходил. Антон подсел к нему:

А тут вдруг такое признание! Да ведь от кого – от товарища…Антон недоумённо посмотрел на Сергея, а того словно прорвало:

Сергей помолчал, жадно затянулся сигаретой.

Антон долго ошарашенно молчал. Невольно вспомнив, как в Ольшанске отдубасил Борюню Красавина, он быстро повернулся к Сергею:

Сергей снова закурил сигарету – и к Антону:

В тот день, когда Антон обратился к нему, Отпущёнков тут же кинул оценивающий взгляд на часы: «Давно примечаю – котлы-то командирские! Кла-асс!» Антон молча снял часы с запястья кисти. И не удержался:

На что дядя Вася лишь снисходительно ухмыльнулся:

И он тут же деловито пристроил часы на брючный пояс.

На больную ногу Отпущёнков три зари накладывал крест из сухой травы, что-то сосредоточенно шептал… И, как ни странно, нагноение стало спадать. Только ненадолго…

Антон и Серёга сидели на лавочке почти до ужина. А потом, уже лёжа на койке, Антон ещё долго перебирал в памяти недавний разговор. Ему было искренне жаль товарища. Ведь каждый день в зоне ему даётся с громадным трудом – болен же. Да ещё и курит…

Сдружились они давно – ещё в те дни, когда вместе начали вкалывать в одной бригаде на шлифовальных станках. Наждаком обрабатывали заготовки алюминиевых ручек для тракторов. До этого Антон вязал из капроновых ниток сетки под овощи, собирал светоотражатели. Одно дело было муторным, а другое – вреднее вредного. От светоотражателей сильно болели глаза – значит, и зрение летело под откос. И Антон, как малое дитя обрадовался, когда его перевели в станочники.

А сам Серёга на станке работал, словно играючи. Руки у него были воистину золотые. И товарищ он был надёжный. Однажды, начальник оперативной части зоны майор Загоруй, или – как его здесь называли, «главный кум» – два с лишни часа продержал отряд на плацу. Лил холодный дождь, хлестал ветер. А кум всё добивался от сидельцев, откуда в отряде появились доллары?.. Заключённые молчали, тупо глядя в асфальт… Ботинки у Антона были дырявые, и он сильно промочил ноги. Но ничего, держался твёрдо и стоял на плацу, как все. А после слёг в жестоком простудном жару. И как назло, на воле был какой-то трёхдневный праздник, и врачи колонии в санчасть глаз не казали…

Антон валялся на койке, укрывшись телогрейкой. Голова горела так, будто к ней прикладывали раскалённое железо. Время от времени он впадал в забытье, и явь путалась с прошлым.

Вот, встал перед глазами вечерний этап. Тогда впервые после нескольких месяцев затворничества в изоляторе, перед ним открылись на небе ранние звёзды. А они – одиннадцать осуждённых – на железнодорожном пути ждали, когда подгонят состав. Звёзды, заговорщицки подмигивали ему, звали к себе. С корточек Антон с восторгом взирал на них, и ему казалось: душа вот-вот вспорхнёт и понесётся в небо… А начальник конвоя – узколицый молоденький лейтенант – охрип от крика: «Смотреть в землю! Смотреть в землю, сволочь!» И всё лапал и лапал ладонью пистолетную кобуру. Чем бы это закончилось – неизвестно, но один из конвоиров – здоровенный, как медведь, старший сержант весело остановил своего командира: « Да пусть глядит, куда он денется!» – и деловито передёрнул затвор автомата…

Были у Антона и маленькие радости – письма от матери и Вики. Они приходили настолько часто, что заключённые вслух завидовали Антону. А он, по многу раз перечитывая каждый листок, буквально жил ими, впитывая строчку за строчкой…

Однажды и вовсе случилось невероятное. Прямо в середине рабочей смены Антона окликнул нарядчик колонии Пётр Савушкин. За какое преступление он попал в зону – ходили разные слухи. Говорили, что, будучи прорабом строительной фирмы, Пётр дал по морде главе администрации города. А кто-то рассказывал: мол, по вине Савушкина обрушились два многоэтажных дома…Начальник колонии ценил Савушкина за разворотливость, быстроту и смекалку. Низенький, сухощавый, с неизменной потёртой папочкой под мышкой, – он мотался по зоне, как заведённый. Маленькие ножки так и мелькали – туда-сюда… Для зэков же самое главное заключалось в том, что Савушкин приносил только хорошие вести. Ещё издалека заметив его мальчишескую фигурку, мужики возбуждённо кидали: «Вон наш Савушка бежит! Чем-то обрадует?..»

Когда нарядчик подскочил к Антону – тот так увлёкся шлифовкой ручки, что не сразу и заметил его.

Антон всем телом повернулся к нарядчику:

Какая-то сотня метров и вот она – комната для свиданий с родственниками…

И снова Антон общался по телефону через стекло… В первую же минуту он заметил, что Вика стала какой-то другой. Отвык, что ли?.. Нет, вроде бы те же волнистые белокурые волосы, нежный овал лица, чуть вздёрнутый носик…Но тёмные глаза стали ещё глубже и загадочнее, И было в них столько любви и откровенной нежности, что Антон вздрогнул. Немного помолчав, Вика осторожно спросила:

Вика зарделась:

Теперь уже покраснел Антон. Слова девушки тронули в сердце какую-то неведомую доселе струну, и она зазвенела от радости, затрепетала в ожидании скорого счастья. А Вика продолжила:

Я так хочу, чтобы отныне

Ты стал мне светочем любви.

Всегда желанным, как святыня,

Как вечный ток живой крови!

Взгляд девушки звал его через мутноватое стекло переговорной комнаты, и был настолько обнажённым в своей простоте и искренности, что в первую минуту Антон даже не нашёлся, что сказать. В этих возвышенных стихотворных строчках, и во взгляде девушки явственно проглянуло всё, о чем они когда-то не договорили. «За что же мне такое?» – поразился он… А Вика уже перевела разговор на другое. Она начала вспоминать Филиппа Казённова. С горечью отметила, что Филя повесился в далёкой деревне. Антон уже знал об этом от следователя Федоскина, но Вику не перебивал, ожидая, что она сообщит какие-то подробности. Вика напомнила ему о письме Филиппа к её сестре Лизе. Пожалела о том, что Антон тогдашней ночью так жёстко отдубасил Бориса Красулина. Ведь не случись этого, его бы не посадили, и он, возможно, сумел бы предотвратить гибель Фили. Антон грустно усмехнулся:

Эта новость чуть-чуть развеселила Антона. «Ну, что ж, – подумал он. – Туда ему и дорога! Бог шельму метит…»

Они проговорили бы и дольше, но дежурный сержант буднично объявил:

Когда уходила, Вика на мгновение задержала на лице Антона наполненный печалью взгляд милых глаз и приложила к стеклу переговорной кабины свою маленькую ладошку…

Всю ночь в окошко барака, как в зеркало, без отрыва гляделась круглолицая луна. Призрачный свет сначала стелился возле койки Антона ровной дорожкой. Но потом по небу пошли лёгкие волокнистые облака, и свет стал пропадать, чтобы через какое-то время возродиться...

В памяти мелькали и зыбились минувшие события.

Дни и месяцы в колонии были похожи один на другой, как близнецы-братья… Но каждое утро последней недели, когда прапорщики выталкивали заключённых из барака на физзарядку, Антон всё пристальнее вглядывался в близкие верхушки берёзового леса. За выкрашенным в кричаще-рыжий цвет высоченным забором лесок уже не казался ему недосягаемым островком. Ведь скоро он пойдёт на автобус мимо деревьев…

Временами он думал – всё восстало против него! Ведь тут, в колонии, даже рассветало намного позже, чем в Ольшанске. И зори, – что утренние, что вечерние, – были холодные и колючие…

Но потом он долго не мог понять, чем же так расположил бригадира? Друзьями они никогда не были, а работящих мужиков в бригаде – хоть отбавляй…Антон знал, что Гена Мырза мотает срок за убийство жены. В отряде его побаивались и, по возможности, сторонились. Коренастый, широкоплечий, с буграми мышц, зримо выпирающими даже из-под просторной арестантской робы, Гена слыл беспредельщиком. За малейшую оплошность в работе он мог дико наорать на станочника, а то и вовсе выгнать из бригады. Излишняя грубость легко сходила Гене с рук: у начальника колонии и у местных оперативников он, как самый активный общественник, был в чести. Водил Гена дружбу и с блатными…Сам же бугор Мырза охотно покровительствовал только тем, кто льстиво заглядывал ему в глаза и наушничал…

Как-то перед выходным днём у зэков было особенно хорошее настроение. Ожидая, когда в цех привезут заготовки ручек, они собрались в кружок и травили анекдоты, делились разными случаями из жизни. Бригадир в таких разговорах, как правило, не участвовал: считал их ниже своего достоинтства. Но на этот раз он тоже был вместе со всеми. По-царски восседая на порожнем железном ящике, Гена снисходительно слушал мужиков. И вдруг сам начал рассказывать – воодушевлённо, с подробностями:

Донельзя довольный Гена, засмеялся – легко и мелко, будто пшено рассыпал. Кто-то из заключённых подобострастно захихикал, а кто-то обескураженно опустил глаза. А у Антона родилось такое ощущение, что он, сам того не желая, прикоснулся к чему-то гадостно-липкому. Сразу же захотелось поскорее вымыть руки…

В этот же день после смены, когда Антон закончил работу, бригадир окликнул его:

Как только Антон переступил порог, Мырза заговорил – возбуждённо, с надрывом:

Перед глазами Антона встала дрожащая от страха косуля, и он глухо обронил:

Антон, конечно, не испугался, но что-то защемило в душе. Может, зря отказал? Ведь если разобраться – почти все, кто отбывает срок, в той или иной мере, ущербные люди. В первые дни в колонии Антон сочинял зэкам петиции направо и налево. Но потом – как отрубило!

Антон старался не замечать Митька. Но так продолжалось недолго.

В апреле одинокая берёза возле забора с колючей проволокой начала доверчиво распускать почки. Скоро, очень скоро должны были проклюнуться первые листья. Ох, как они обрадуют душу! Но воскресным утром вдруг оказалось – почек на ветках нет. А всё деревце, словно слезами, исходит соком… Выяснилось, что почки – все до одной! – обобрал и подъел Митёк. В тот же день Антон отловил его в локалке, схватил за грудки:

Антон наверняка бы прибил или изувечил, шныря, однако вовремя подоспевший Серёга Лохматов, схватил его за руки.

А через неделю Митёк, как ни чём не бывало, подошёл к нему и пробубнил:

За вредность на шлифовке ручек заключённым выдавали по пакету молока в сутки. Это была существенная прибавка к скудному лагерному пайку. Антон тоже получал молоко. И вдруг в списке его не оказалось. Он – к Мырзе, но тот лишь криво усмехнулся:

Что-то выяснять и доказывать Антон не стал. «Да подавись ты! – решил. – Переживу и без молока…»

Но дальше – больше. Он шлифовал ручку так же кропотливо и усердно, как и раньше. Но к концу недели его вызвал начальник отряда старший лейтенант Матвеев. Морща донельзя усталое, плохо выбритое лицо, предупредил:

Антон хотел возразить, но Матвеев и слушать не стал. Посулил напоследок:

Это уже было слишком, и Антон решил по-крупному разобраться с бригадиром. Он знал, что тот далеко не слабак. Но это не останавливало. «Два-три удара – и рухнет, как сноп!»

После очередной рабочей смены, когда по его подсчётам, он выполнил две с половиной нормы, Антон спокойно сообщил об этом подошедшему с блокнотиком бригадиру. Заметив на губах Мырзы кривую улыбку, предупредил:

И вот теперь, лежа на койке, он ещё раз осознал, что его опять спас Ангел-хранитель. Ведь грохнись Гена в припадок во время драки, опера наверняка бы навесили ещё одну уголовную статью. Пришлось бы отвечать по всей строгости, и тогда – прощай скорое возвращение домой…

А через пару дней случилось такое, о чём Антон не мог и помыслить.

Это была обычная вечерняя проверка. Заключённые десятого отряда понуро стояли перед бараком. Прямо над головами набухала туча, готовясь обрушить на землю тяжёлый ливень. То и дело, взглядывая на небо, старший лейтенант Матвеев быстро перебирал карточки и скороговоркой зачитывал фамилии арестантов. И вдруг в тишине отчётливо прозвучала знакомая Антону фамилия…

И, когда закончилась проверка, Антон лицом к лицу столкнулся со своим старым знакомым. Оторопел – перед ним стоял Скиф! Да, это был он – Сазонов Кирилл Фёдорович. Несколько секунд они недоверчиво разглядывали друг друга. Скиф был всё такой же – подтянутый и худощавый. Казённая фуражка, прозванная в зоне «пидоркой», – надвинута на глаза. Из-под неё торчал длинный нос, тонкие губы упрямо сжаты, словно их обладатель не желает снизойти до окружающих арестантов даже лишним словом.

И дальше Кирилл Сазонов, казалось, не говорил, а изрекал свои мысли, причём – туманно, загадками. Но что-либо уточнять Антон не стал. В сущности, ему было всё равно, пусть несёт, что угодно. К ним подошёл Серёга Лохматов. Антон представил их друг другу. Малость потолковали о том, о сём, и Кирилл не спеша направился к бараку. Сергей поглядел ему вслед, поморщился:

Антон вяло согласился. Неожиданная встреча оставила двойственное чувство. Конечно, в какой-то мере было приятно, что здесь, на новгородской земле, он встретил земляка, но в душе проступили беспокойство и тревога…

А в это время Кирилл улёгся на койку и бесцельно уставился в потолок. Земляку он нисколько не обрадовался, ведь отлично помнил свой постулат: одна встреча – случайность, две – совпадение, три – естественная закономерность. Зачем же судьба столкнула их опять?.. В том, что это какой-то знак свыше – Кирилл не сомневался. Землячок наверняка начнёт копать и допытываться, как он здесь очутился? Может, надо было ему что-то рассказать?.. Нет, этого Кирилл сделать не мог.

А в Ольшанске его настигла ещё одна чёрная весть – Боря Красулин из-за ворованной золотой броши попал в поле зрения милиции. И Кирилл так разъярился, что в глазах потемнело. Ярость бурлила и разрасталась, мутила рассудок. «Он же сдаст меня. Сдаст!» – в отчаянии думал он. И не осознавал, как по дороге на работу, ворвался в первый, попавшийся в Ольшанске промтоварный супермаркет. И зачем-то остервенело начал сгребать и запихивать в карманы и за пазуху всё, что попадало под руку: женские чулки, лосьоны, электробритвы… Сработали видеокамеры. Кассир магазина – худая женщина, похожая на макаку, строго потребовала оплатить покупки. Кошелька с собой не было, и Кирилл отказался наотрез. Женщина – в крик. Подскочил здоровенный охранник, рявкнул: «В чём дело?!» Но Кирилл, ничего не объясняя, грубо оттолкнул его. Тот отлетел, но сразу опомнился и начал заламывать нарушителю руку. Кирилл заехал ему кулаком в зубы. Как коршуны налетели ещё два охранника, быстренько скрутили, надели наручники…

Кирилл мог бы получить условное наказание. Но в зале суда он не сдержался и матом послал въедливого судью куда подальше, обозвал подонком. За оскорбление его удалили из зала, а в итоге – полтора года колонии усиленного режима. Как ни странно, но на суде гипноз опять не сработал…Кирилл с этим смирился, он понимал: ему не хватает зелья и общения с камнем…Тут, в зоне, он сменил уже три отряда – нигде не мог ужиться с заключёнными. Обязательно встревая во все разборки, прямо-таки нарывался на скандал и драку. И, чтобы избежать поножовщины, начальство нехотя переводило Кирилла Сазонова из отряда в отряд.

Так бы, наверное, и продолжалось, но, приехавшая на свидание Анюта, шепнула, что продала один из бриллиантов, а на вырученные деньги наняла самого крутого адвоката…

После этой короткой встречи они разговаривали мало. Но в цехе, в столовке или при построении отряда на проверку Антон нет-нет, да и ловил на себе испытующий взгляд Кирилла Сазонова. Однако теперь он не прожигал насквозь, как тогда, в лесном распадке у белого камня. Это уже был не взгляд грозного Скифа, а – тусклый и отстранённый взгляд безмерно уставшего человека. Поначалу Антон удивился. Но потом он, кажется, догадался: тогда, в чёртовом углу, их с Мишкой окружали необычные деревья и травы. Всё на поляне было как в колдовском сне – вот, наверно, и почудилось…

Время шло. В один из летних дней Антон всё же изменил своему правилу – скрепя сердце, написал Митьку Флягину прошение на помилование. Долго колебался, откладывал: перед глазами всё ещё стояла заплаканная берёзка. Но Митёк так униженно просил, что Антон, наконец, махнул рукой: «А-а, если выгорит – мотай отсюда! Воздух в отряде чище будет». Митёк чуть ли не силой вырвал у него из рук исписанный листок и пролепетал:

Свой долг Митёк отплатил своеобразно. Однажды воскресным утром он заговорщицки отозвал Антона в сторонку. Краснея и заикаясь от волнения, стал рассказывать. Антон узнал, что когда все спят, Кирилл Сазонов втихаря вяжет из капроновых ниток перчатки. А до этого Митёк видел у него здоровенную заточку.

Когда они вернулись из столовой, Антон подошёл Кириллу:

Антон даже растерялся от обыденности, с которой его знакомый говорил об убийстве двух – пусть не самых лучших, – но всё же людей. А Кирилл лишь снисходительно усмехнулся:

Сердце Антона учащённо забилось. Руки?.. Он сразу же вспомнил рассказ брата о чёрных руках, которые в офисе строительной фирмы задушили деда и дядю Сашу. Да нет, не может быть! И впрямь всё это из области фантастики…А Кирилл, понимая, что в пылу откровенности, сболтнул лишнее, тут же перевёл разговор на другое:

Кирилл явно издевался. И Антон уже пожалел, что затеял этот разговор…

Вскоре они распрощались, сильно не довольные друг другом.

Старая асфальтовая дорога ровно стелилась под колёса. Но кое-где на колдобинах и ямах автобус подбрасывало так, что Антону казалось – у него вот-вот вылетят все зубы. Однако это нисколько не мешало любоваться задумчивыми лугами и перелесками, а когда проезжали через какую-то деревеньку – то и садами, где было полным полно созревающих яблок… В неволе он как-то незаметно для себя отвык от нормальной жизни. И теперь, не отрываясь, смотрел в мутноватое окно, всем сердцем впитывая каждый поворот шоссе, весело пробегающие мимо автобуса берёзы и сосенки…

Так бы, наверное, и продолжалось до самого Ольшанска. Но к нему в кресло вдруг подсел Саша Мышонок – знакомый прапорщик колонии. И он даже не подсел, а плюхнулся на сиденье и, дохнув водочным перегаром, громко, почти на весь салон, заорал:

На них тут же стали недоумённо оглядываться пассажиры, и красный от стыда Антон, попытался остановить знакомца:

Он достал из сумки бутылку пива, сковырнул пальцами железную пробку и, хитренько улыбнулся:

Мышонок залпом осушил бутылку пива, открыл вторую, малость опьянел, и голос его стал вроде бы тише:

Без всякого перехода Мышонок сообщил:

А между тем, Мышонок успокоился и задремал. Но, когда водитель автобуса объявил, что прибыли в Вязники, его, как подбросило на сиденье. Он сунул на прощанье свою мальчишескую ладонь, пожелал Антону удачи и быстро вынырнул из салона.

Желая размяться, Антон с удовольствием вышел из салона. Он увидел, как молодой водитель кинул на асфальт старый рабочий халат и, не жалея цветастой фасонистой рубахи, ловко, как уж, вполз под автобус и занялся ремонтом.

Через минуту, другую автобус снова резво покатил по дороге. Незнакомое село давно осталось позади, а Антон всё вспоминал цветник и никак не мог отделаться от мысли, что где-то встречал такой же… И тут его как ударило: «Да ведь это же лабиринт!» Но когда и где он его видел?.. И вдруг в сознании забрезжило недавнее – сначала робко и неуверенно, а потом всё ярче...

Уже вечерело, когда Антон вошёл в мастерскую художника. Аристарх Солодов сидел на деревянном табурете и задумчиво курил сигарету. Перед ним на подрамнике маячило какое-то полотно.

Аристарх искренне обрадовался Антону, и, конечно не скрывал этого. А сам, между тем, уже ставил на электроплитку эмалированный кофейник.

То, что Антон увидел на подрамнике, его удивило, ведь он привык к тому, что старый художник всё больше пишет природу, святых и православные храмы. А тут перед ним на картоне предстали как бы вырубленные резцом зелёные волнообразные линии, а среди них – камни, камни... Большие и маленькие, и даже совсем мелкие – они походили на человеческие черепа. Линии, извиваясь, устремлялись к середине круга, они завораживали взгляд своей необъяснимой тайной...

Антона всегда приятно удивляла эрудиция старого художника. И он попросил:

Аристарх завёлся, и теперь его трудно было остановить.

А тот, заметив это, рассмеялся – как всегда раскатистым басом, откидывая лохматую голову:

Ноябрьский день уже склонился к закату. Но, как такового, заката на небе не было. Вокруг разливалась сплошная тягучая темень, под ногами шуршали сухие листья. Аристарх поёжился и медленно повернулся к Антону:

За разговором ни Антон, ни Аристарх даже не заметили, как совсем стемнело. Антон опомнился первым:

Как только Антон спустился из Икаруса на асфальт, сразу же попал в объятия Мишки. Такой встречи он не ожидал и смутился. Обнимая острые мальчишеские плечи, быстро спросил:

Они торопливо зашагали по тропинке к дому.

Мишка смущённо смолк, но тут же вскинул вихрастую голову:

Антон вздрогнул: вот это новость – так новость! Решительно кинул:

Завидев старшего сына, Татьяна Петровна вскрикнула и медленно пошла к нему. Но сил не хватило, и она бы, наверное, упала, но Антон вовремя подхватил её – неуклюжую и расслабленную – и, целуя в рыхлые щёки, пробубнил:

Татьяна Петровна приникла к его груди и заплакала. А он, обнимая её, с болью ощутил, как она исхудала – в чём только душа держится! – и у него у самого на глаза навернулись слёзы, хотя раньше – ни дома, ни тем более, в зоне, слезу бы из него даже калёным железом не выбили.

А потом пошли разговоры и расспросы. Больше, конечно, расспрашивал Антон, ведь о колонии ему рассказывать было нечего. Он смотрел в рано постаревшее, в частых морщинах, до боли родное лицо матери, и спрашивал, спрашивал. Ему хотелось знать обо всём… Конечно, зашёл разговор и о Вике. И тут измученное лицо матери посветлело, и даже морщинки разгладились.

Антон заулыбался, ведь именно таким и сам был и в детстве, и в ранней юности. Он решил, не откладывая повидаться с Викой, и взялся за телефонную трубку. Но в управлении культуры ответили, что Виктория Карпецкая на совещании в районной администрации, и на работе будет только часа через два…

Мать услышала, засуетилась:

Пустырь возле полуразрушенного храма встретил братьев обморочной тишиной. За то время, пока Антон был в отлучке, заросли полыни стали ещё гуще. Они подымались чуть ли не в человеческий рост и по-прежнему на всю округу источали невыносимо горький запах. Зажав ладонью нос, Антон покосился на Мишку. Но тот вышагивал, как ни в чём не бывало – спокойно и важно. Заметив невольный жест брата, Мишка рассмеялся:

Но вот и храм. Ещё дорогой братья решили, во что бы то ни стало, отыскать дверь в подземелье.

В подземелье братья сразу же окунулись в сырую затхлую тишину. Где-то впереди мерцали огоньки. Они пошли к ним, но через несколько шагов замерли в оцепенении: прямо перед ними в большой комнате стоял длинный каменный стол, а на нём – стеклянные пузырьки и колбы. Над столом возвышался Кирилл Сазонов по прозвищу Скиф. На руках у него были чёрные перчатки.

Но Мишка быстро вытащил из кармана какую-то железку и протянул ему. Это был тот самый ключ, который в Угличе когда-то подарила безумная девочка. Антон вспомнил рассказ старого художника о лабиринте и понял, что нужно сделать. Медленно, чтобы не заскрипел, он вставил ключ в замочную скважину, затворил дверь и три раза повернул ключ. В комнате послышалась ругань, потом пронзительный крик, звон, наверное, что-то разбилось. Но братьям было не до этого – они уже кинулись вон из подземелья.

Когда шли через пустырь, Антон спросил:

Антон вспомнил надменное лицо следователя Федоскина, его слова: «Ты, Панкратов, – преступник. Так что веры тебе нет, и не будет», и тихо произнёс:

День уже перевалил на вторую половину. В зыбком мареве всё также оглушительно пахло распаренной на солнце полынью. Но теперь в её аромате была не горечь, а непонятная доселе сладость…

Когда шли мимо речки, Антон насмешливо предложил:

Они быстро свернули на песчаный берег и стали раздеваться.

Глянув на исхудалое тело брата, Мишка с сожалением выдохнул:

Антон первым с разбега ринулся в воду и начал крутыми саженями мерять речную гладь.

Возле другого берега он решил дождаться брата. И вдруг заметил, что Мишка разговаривает с какой-то девушкой в сиреневом платье. Антон изумлённо ахнул: да ведь это же Вика! Он узнал бы её из тысячи, из миллиона… Но как она оказалась здесь?.. Мать подсказала?..

Не помня себя, Антон в мощном порыве перемахнул речку, схватил любимую в охапку и закружил по пляжу.

Одной рукой она слабо упиралась ему в грудь, а другой – всё крепче и крепче обнимала за шею.

Наконец-то опустив девушку на песок, Антон, не отрываясь, стал вглядываться в её смущённое милое лицо. И никак не мог наглядеться, ведь эти мгновения были самыми счастливыми в его жизни…